Валентин Серов

«Однажды в компании художников, — вспоминает А. Я. Головин, — кто-то стал упрекать Серова за то, что он взял какой-то заказ только ради денег. Серов в это время вертел в руках большой разрезальный нож. Выслушав упрек, он не ответил ни слова, но крепко ударил себя ножом, сказав сквозь зубы: „Вот тебе!..“»

И, однако, он умел, как никто другой, превращать заказные работы в подлинные произведения искусства.

Наиболее интересными из числа заказных портретов, написанных в эти годы Серовым, были портреты четырехлетнего Мики Морозова и его отца Михаила Абрамовича Морозова.

«Мика Морозов» — вещь совершенно исключительная в русской, да, пожалуй, и в мировой живописи. Трудно назвать другую картину, где ребенок был бы передан с таким реализмом, так правдиво и обаятельно.

Только один художник — Ренуар — решал задачи, сходные с той, какую ставил Серов в портрете Мики Морозова: передать духовный мир ребенка, так не похожий на духовный мир взрослого человека. Но, думается, не будет пристрастием сказать, что задача эта решена Серовым лучше; «Мика Морозов» более живой ребенок, чем дети на портретах Ренуара. (А. В. Луначарский, называвший Ренуара «живописцем счастья», ренуаровских детей называет «маленькими человеческими зверьками».) Серову, как никому другому, удалось показать именно ребенка в портрете ребенка.

Интересно наблюдать, как посетители Третьяковской галереи из числа тех, которые просто совершают паломничество, отдают долг национальной святыне и чуть ли не галопом мчатся из зала в зал, вдруг застывают перед этим портретом, словно притянутые магнитом, и невольно добрая улыбка появляется на лицах.

Совершенно с иным чувством писан портрет отца Мики — миллионера Михаила Абрамовича Морозова. Серов никогда не питал симпатии к сильным мира сего (за редким исключением таких людей, как Мамонтов или Третьяков), и в этом портрете ярче, чем в любом другом, проявилось его отношение к таким людям. Здесь дан какой-то обобщенный образ хозяина жизни, человека, сознающего свою власть, упивающегося ею.

Здесь, так же как и в портрете старухи Морозовой, Серов преднамеренно отказывается от красочности, сосредоточив внимание на характеристике, считая, по-видимому, что при передаче именно такого характера красочность, пожалуй, была бы неуместна. Когда, отойдя от этого портрета, вспоминаешь его, он кажется едва ли не одноцветным, зато образ человека с расставленными ногами и властным лицом не забудется никогда. Кажется, что это был не портрет, а живой человек, кажется, что слышал его дыхание, голос, видел движения.

Портрет написан легкой свободной кистью. В нем находят высшее выражение те поиски Серова, которые он начал в 1897 году после устроенной Дягилевым скандинавской выставки. Тогда его внимание привлек шведский художник Цорн.

С творчеством Андреаса Цорна Серов впервые познакомился в доме Мамонтова. Савва Иванович привез из Парижа свой портрет, писанный Цорном по заказу Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги. Портрет этот был исполнен всего за три сеанса. Мамонтов со смехом рассказывал, что, когда портрет был окончен, он позволил себе заметить, что Цорн забыл написать пуговицы на жилете. Цорн свысока бросил:

— Это меня не касается. Я художник, а не портной.

Потом, когда подготавливалась скандинавская выставка, Цорн приезжал в Россию, жил в Петербурге у Дягилева, в Москве у Мамонтова, восхищался Шаляпиным, вел с Саввой Ивановичем переговоры о росписи Северного вокзала в Москве.

Так что Серов хорошо знал и живопись Цорна и его самого.

Цорн многих покорил тогда в России. Он писал быстро, темпераментно, делал огромные и на первый взгляд неуклюжие мазки, водил колоссальной кистью из конца в конец холста, яростно швыряя краски. При этом палитра его была ограничена немногими цветами, и он умел добиваться ими необходимого эффекта. Например, портрет Мамонтова Цорн написал всего тремя красками. Особенно увлекся Цорном Малявин. Этот бывший афонский монах, вырвавшись на свободу из монастырского благолепия, сделался самым буйным из русских живописцев, и очень скоро сам Цорн рядом с ним стал казаться тихим и робким. Увлекался Цорном и Коровин — такая живопись соответствовала его темпераменту.