Валентин Серов

Одновременно следовало решить третью задачу: привести форму в соответствие с содержанием, найти то единственное сочетание приемов, которое необходимо в данном случае. Сюда относится и поза, в которой следовало изобразить человека (она нередко претерпевала изменения в процессе работы), и антураж, и свет, и характер живописи, и выбор красочного материала, и холста или бумаги, даже выбор грунтовки, создание определенной поверхности портрета. Каждая деталь должна была быть выбрана сознательно, десятки раз взвешена, выверена, обдумана. И тоже в процессе работы все это могло меняться, пока не было найдено единственное «то», что выполняло задачу, поставленную себе художником.

И наконец, четвертое — ошибка. «Иногда нужно ошибиться». Это выражение Серова стало афоризмом.

Но и «ошибка» давалась ему нелегко. Аппаратик, которым он улавливал сходство, был хорош, но был и плох.

«У меня проклятое зрение, — жаловался Серов, — я вижу каждую морщинку, каждую пору…».

И он искал ошибки, как находки: «Сколько ни переписываешь, — сокрушался он, — все выходит фотография, просто из сил выбьешься, пока вдруг как-то само не уладится; что-то надо подчеркнуть, что-то выбросить, не договорить, а где-то и ошибиться, без ошибки такая пакость, что глядеть тошно».

«Это хорошо знали все великие мастера, умевшие вовремя, как бы ненароком, ошибиться…»^[44] — и Серов постиг все-таки это тонкое искусство ошибки.

«Я разговаривал со многими людьми, — рассказывал Вс. Э. Мейерхольд, — с которых Серов писал портреты: меня интересовал процесс их создания. Любопытно, что каждый из них считал, что именно с его портретом у Серова произошло что-то неожиданное и необъяснимое. Но так как это неожиданное происходило со всеми, то, значит, таков был метод работы Серова. Сначала долго писался просто хороший портрет, заказчик был доволен и его теща тоже. Потом вдруг прибегал Серов, все смывал и на этом полотне писал новый портрет с той самой волшебной ошибкой, о которой он говорил. Любопытно, что для создания такого портрета он должен был сначала набросать „правильный“ портрет.

Забавно, впрочем, — добавляет Мейерхольд, — что многим заказчикам „правильные“ портреты нравились больше»^[45].

Ну, это Мейерхольду забавно! Он-то не был «заказчиком», а они, заказчики, были не Мейерхольды…

Поэтому не раз и не два даже в период известности, в период славы приходилось Серову переживать унизительные замечания.

— Остановится вот этак, — рассказывал он Н. П. Ульянову, — в позе своего папá, этакий поросенок, дегенерат, и говорит: «А у мамы вы нарисовали глаз кривой. Она совсем не такая!» А потом подойдет еще кто-нибудь из семьи и подтвердит слова молокососа. Иногда на сеансе, — продолжал он, закуривая, — схватишь вот этак сигару, да какую покрепче, сосешь, сосешь, а потом — что такое? Вдруг головой о притолоку.

Вспомним в связи с этим рассказ С. А. Толстой о том, что Серов начал ее портрет хорошо, а потом испортил.

Но попадались, конечно, и такие (это уже вопрос ума), которые, как Морозов, были довольны портретом, во всяком случае, утверждали, что довольны.

Не о нем ли — Морозове — говорил Серов, отвечая на вопрос того же Ульянова: «Неужели не было таких заказчиков, которые остались бы вполне довольны вашей работой?»

— Вполне довольны? Не помню. Кажется, никто… Впрочем, нет! Один расшаркивался в похвалах, благодарностях. Вот люди! Поймите их! Расшаркивался как раз тот, который более, чем кто-либо, мог быть на меня в претензии. Чудак! Да, за всю жизнь из всех заказчиков такого рода остался доволен только один!

Вот на такой почве и процветал союз Серова с заказчиками «такого рода». Когда же становилось уже очень тяжело, он прибегал к испытанному средству: уезжал в Домотканово. (Денег на покупку своего участка земли все еще не было.) Он жил в Домотканове зимой 1901 года и написал там «Полоскание белья» — одну из самых обаятельных вещей — характерный зимний пейзаж средней России: снег, изгородь, крестьянские домишки на окраине села, две бабы полощут в ручье белье да впряженная в дровни понурая лошаденка. В другой домоткановской работе этого года — «Стог сена» — опять лошадь, опять изгородь, стог, сарай…

Но все-таки в том же 1901 году Серов купил наконец на берегу Финского залива кусок земли в восьми километрах от дачи Матэ, у деревни Ино, недалеко от рыбачьего поселка Лаудоранда.

Он сейчас же начал перестраивать крестьянскую мызу, которая была на этой земле, в дачу, большую, просторную, в два этажа, чтобы из окон второго этажа, где должна была помещаться его студия, были видны и сосны, и песчаный берег, и печальное северное море с рыбачьими лодками, неподвижными, застывшими, словно дремлющими, как вся природа этих мест.

Он любил выходить на балкон и долго смотреть на море, на белых чаек, сидевших в ряд на отмелях, на купающихся детей, на коров, пришедших на водопой (море у берега было очень мелким и совсем пресным). Поэтому он даже считал это море ненастоящим.

— Вода не соленая, море не море, зато песок и воздух — какой воздух!