Валентина. Леоне Леони

Валентина на несколько дней осталась в замке Рембо вместе с бабушкой и нянькой.

25

Бенедикта непрерывно мучили жесточайшие боли, не позволявшие ни на чем сосредоточиться, но однажды ночью он почувствовал себя лучше и попытался вызвать в памяти все случившееся. Голова его была забинтована, и даже половину лица закрывала повязка, мешая дышать. Он сделал движение, стараясь устранить эту помеху и вернуть себе способность видеть, что обычно опережает у нас даже потребность мыслить. И тут же чьи-то руки, легко коснувшиеся его лба, откололи булавки, ослабили повязку, чтобы помочь больному. Бенедикт увидел склоненное над ним бледное лицо женщины и при мерцающем свете ночника различил благородный, чистый профиль, отдаленно напоминавший профиль Валентины. Он решил, что все это привиделось ему, и рука его невольно потянулась к руке призрака. Но призрак перехватил его руку и поднес к своим губам.

– Кто вы? – проговорил, вздрогнув, Бенедикт.

– И вы еще спрашиваете? – ответил голос Луизы.

Добрая Луиза бросила все и примчалась выхаживать своего друга. Она не отходила от больного ни днем ни ночью, неохотно уступала свой пост тетушке Лери, приходившей по утрам ее сменять, самоотверженно выполняла печальный долг сиделки при умирающем, зная, что надежды на спасение почти нет. Однако благодаря самоотверженному уходу Луизы и своей молодости Бенедикт избег почти неминуемой смерти и однажды нашел в себе достаточно силы не только поблагодарить Луизу, но и упрекнуть ее за то, что она спасла ему жизнь.

– Друг мой, – сказала Луиза, испуганная его душевным состоянием, – если я, по вашим словам, с такой жестокостью постаралась вернуть вас к жизни, которую не способна скрасить моя любовь, то сделала это из преданности Валентине.

Бенедикт затрепетал.

– Сделала для того, – продолжала Луиза, – чтобы сохранить ее жизнь, над которой, так же как и над вашей, нависла угроза.

– Нависла угроза? Но почему? – воскликнул Бенедикт.

– Узнав о вашем безумном поступке, о вашем преступлении, Валентина, без сомнения питающая к вам самые нежные, дружеские чувства, внезапно заболела. Луч надежды, возможно, мог бы еще спасти ее, но она не знает, что вы живы.

– Так пусть же никогда и не узнает! – воскликнул Бенедикт. – Коль скоро зло свершилось, коль скоро удар нанесен, дайте же ей умереть вместе со мной.

С этими словами Бенедикт сорвал повязку, и рана вновь открылась бы, не будь рядом Луизы, которая мужественно боролась за жизнь раненого, спасая его от самого себя. Успокоив его, она, обессиленная, упала на стул, испытывая душевную боль.

В другой раз Бенедикт, выйдя из состояния беспамятства и схватив руку Луизы, проговорил:

– Почему вы здесь? Ваша сестра умирает, но вы почему-то ухаживаете за мной, а не за ней!

Не совладав со страстью, забыв все на свете, Луиза восторженно воскликнула:

– А если я люблю вас больше, чем Валентину?!

– Значит, вы прокляты, – ответил Бенедикт, с помутившимся взором отталкивая ее руку. – Вы предпочитаете хаос свету, демона архангелу. Вы сумасшедшая! Уходите прочь! Я и без того несчастлив, не надрывайте же мне душу своими горестями.

Ошеломленная Луиза уткнулась лицом в занавеску и плотно закутала ее краем себе голову, чтобы заглушить рыдания. Бенедикт тоже плакал, и слезы успокоили его.

Через минуту он позвал Луизу.

– Я чересчур резко говорил с вами сейчас, – сказал он, – но следует прощать бред, вызванный лихорадкой.

Вместо ответа Луиза поцеловала протянутую к ней руку Бенедикта. А ему пришлось собрать остаток всех своих душевных сил, чтобы без раздражения вынести это свидетельство любви и покорности. Можно по-всякому объяснить эту странность, но присутствие Луизы не только не утешало Бенедикта, напротив, оно было ему неприятно, заботы ее раздражали больного. Признательность боролась в его душе с нетерпением и досадой. Принимать от Луизы заботу и знаки преданности было равносильно предательству, равносильно горькому осуждению той любви, что он питал к другой. Чем сильнее он ощущал пагубность своей страсти, тем оскорбительнее казались ему любые попытки уговорить его отказаться от этого чувства; с гордостью отчаяния цеплялся он за свою любовь. И если в минуты счастья он мог испытывать временами симпатию и сочувствие к Луизе, то в горе он утратил это свойство. Он считал, что в его столь тяжелом состоянии любовь Луизы, как бы требовавшая от него великодушия, эгоистична и неуместна. Возможно, такая несправедливость была непростительна, но разве при всех обстоятельствах у человека хватает силы преодолеть свои беды? Таково утешение, обещанное Евангелием, но чьи руки будут держать весы, кто будет судьей? Разве Господь Бог открывает нам свои предначертания? Разве знаем мы, глубока ли чаша, которую мы должны испить до дна?