Валерий Брюсов. Будь мрамором

Устранившись с началом 1909 года от работы в «Весах», которые перешли в руки Белого, Эллиса и Ликиардопуло, Брюсов не порывал с ними связи и осенью намеревался предложить журналу первые фрагменты задуманного романа «Семь земных соблазнов». Готовясь к новой работе, он в середине июля вместе с женой поехал отдыхать в Швейцарию, по дороге посетив Ригу, несколько немецких городов и Прагу, где встретился с чешскими писателями. 15 сентября Иоанна Матвеевна, узнав о скоропостижной смерти своего брата, срочно вернулась в Москву. Валерий Яковлевич отправился в Париж, где оставался до 23 октября, а на обратном пути провел сутки в гостях у Верхарна, описав их в одноименном очерке. Почти все подробности мы знаем из его ежедневных писем жене, которые «представляют собой своего рода дневник в эпистолярной форме, с обычным для Брюсова хроникальным лаконизмом, неизменно окрашенным иронией»^{41}. Почти — потому что домой он не писал о встречах с Петровской.

Чем занимался Брюсов? Во-первых (хотя трудно сказать, что для него было «во-первых», а что «во-вторых» и «в-третьих»), возобновил знакомство с Рене Гилем и общался с молодыми поэтами из группы «Аббатство» — Александром Мерсеро, Рене Аркосом, Шарлем Вильдраком, Жоржем Дюамелем и Жюлем Ромэном. Впечатления оказались не столь восторженными, как раньше: «Скучно. Все они „оперились“, получили доступ в журналы, стали банальнее и менее интересны». Гийом Аполлинер, слава которого была еще впереди, заинтересовал гостя как библиофил и знаток французской литературы XVIII века, в том числе эротической. Это подводит нас ко второй теме приезда Брюсова в Париж — изучению «соблазнов» для задуманного романа. «Для многих его сцен, — писал он жене, — я нахожу здесь как бы модели, чего мне будет весьма недоставать в Москве».

Спутником его блужданий оказался Бальмонт:

Как прежде, мы вдвоем, в ночном кафе. За входом
Кружит огни Париж, своим весельем пьян…

Однако поэты не только развлекались. Константин Дмитриевич познакомил друга с французскими славистами Полем Буайе и Андре Лиронделем. «Я видел тебя, — писал он „брату Валерию“ 27 октября / 9 ноября, вскоре после расставания. — Видел глаза твои, слышал голос твой, я рад, мне хорошо, я снова верю в тебя невозмутимо и целиком»^{42}. «Он очень изменился. Поумнел, — сообщил Брюсов жене. — Говорит о себе и своих стихах трезво. Видит и понимает свои недостатки, чего прежде не было никогда».

Хождение с Бальмонтом по «соблазнам» встревожило Иоанну Матвеевну, и муж поспешил ее успокоить: «Во всех моих писаниях, в стихах и прозе, я часто подходил к вопросам о всем темном в жизни и в душе. И это темное до сих пор знал я почти только по догадке, да по жалким его отражениям у нас в Москве. Здесь представляется мне случай в самом, так сказать, горниле „зла“ посмотреть на него, лицом к лицу. […] За меня не бойся. Силы воли у меня хватит для каких угодно соблазнов. Да и во всем том, что я здесь вижу, я не встречаю никакого соблазна». Он сравнил себя с Данте, сходящим в Ад — ад притонов морфинистов и гомосексуалистов. «Данте помог ему найти адекватный угол зрения при восприятии „ночной“ стороны парижской жизни. Явно парижскими впечатлениями вдохновлена поэма Брюсова „Подземное жилище“: описываемое в ней движение из одного потаенного зала в другой, каждый из которых предназначен для удовлетворения определенных страстей или пороков, проецируется на иерархическую структуру дантовского Ада»^{43}. И. С. Поступальский обратил внимание «на тот, не совсем пустой, факт, что в „Подземное жилище“ автор проникает не как соучастник, а… с полицией»^{44}. Советскую цензуру довод не убедил — поэма не вошла даже в семитомник.

О парижских встречах с Петровской и вызванных ей чувствах можно судить по длинному стихотворению «Видение во сне», которое Брюсов так и не напечатал:

И, как дух небесной сферы,
Тихо веющий из мглы,
Та, ушедшая когда-то,
Та, любимая без меры,
Стала молча у скалы.
Все, что сердцу было свято,
Все вернул мне этот лик,
Нежность губ, печальность взора…
И душа была объята
Прежним пламенем в тот миг!..
Полон страсти неизвестной,
Руки к тени я простер,
И меня объятья скрыли,
Унося в простор небесный,
Бросив в пламенный костер.