Валерий Брюсов. Будь мрамором

Александр Булдеев отметил «неожиданный поворот Брюсова в сторону жизни, и если точнее выразиться, то даже не поворот, а стремительное метание к жизни»^{84}. «Из признанных поэтов — первенство Брюсову, — констатировал Измайлов. — […] Его спокойный, мудрый и трезвый полдень перевалил на вторую половину. Еще нет бледных и мертвенных сумеречных теней, но минули радостные и буйные вспышки утра. Стих мужественен, упруг, как сталь, и точно чудится в нем холодноватый и темный блеск стали»^{85}. Отдали должное книге стоявшие в стороне от «нового искусства» историк Александр Малеин и старый приятель филолог Владимир Каллаш^{86}.

Особенно красноречив был Ходасевич: «Враждебная критика любит упрекать Брюсова в том, что он всегда и везде остается литератором. Какой вздор! Почему поэту разрешается писать стихи, работать над ними всю жизнь, но воспрещается любить их? Точнее: почему эта любовь не может служить такою же темою стихов, как любовь к женщине или к природе? Поэзия сама по себе есть источник глубочайших и чистейших переживаний». Не знаю, есть ли в этих словах скрытая ирония, но позднейшие писания Ходасевича о Брюсове во многом соответствуют той «враждебной критике», которую он сам назвал «вздором».

Аналогичный прием был оказан и другим произведениям. В начале октября 1910 года вышло второе издание «Земной оси» с иллюстрациями Альберто Мартини. «Хорошо издаете вы свои книги, — писал Брюсову 1 ноября, получив книгу в подарок, Павел Щеголев, — завидно смотреть. Рисунки интересные и страшные»^{87}. Ауслендер отметил, что автор «возрождает несколько забытое благородное мастерство рассказчика, взвешивающего каждое слово, искусно строящего свое повествование»^{88}. Рецензент «Голоса Москвы» подчеркнул, что «не в пример другим писателям русской модернистской школы, Брюсов сумел выработать свой собственный прозаический язык, точный и изящный. Этот язык достаточно гибок, чтобы передать иногда запутанную психологию брюсовских героев, и достаточно прост, чтобы быть понятным для читателя», хотя отметил, что «темы рассказов […] и трактовка их — мало дают и сердцу и уму»^{89}. «Изящный и строгий стиль рассказов, простой и точный, словно выкованный, язык Брюсова — делают чтение его книги истинным наслаждением», — отметил «Новый журнал для всех»^{90}.

Бранные отзывы стали редкостью и диктовались, как правило, личными мотивами. Чулков обрушился на брюсовские переводы из Верлена, увидевшие свет в начале апреля 1911 года: отказался признать за ними какое бы то ни было значение, кроме… педагогического, и издевательски заметил, что они могут быть рекомендованы для библиотек казенных учебных заведений^{91}. Измайлов, хоть и отдал предпочтение некоторым переводам Сологуба как «изумительны[м] по превосходному постижению верленовского духа», похвалил книгу, заключив: «В том, что русский поэт положил свою любовь к ногам великана новой французской поэзии, отдал ему всю силу своего выработанного стиха, поделился с читателем своим о нем знанием — несомненная заслуга Брюсова»^{92}. Вячеслав Иванов 28 мая писал переводчику, что его труд «во многом блистателен, но неровен и не всегда убедителен»^{93}. По мнению Петровской, «Брюсов, насколько было возможно, приблизился к тому совершенству работы, которое доступно поэту-переводчику вообще»^{94}. Гумилев отметил точность переводов, Чуковский назвал их «великим литературным подвигом»^{95}. Загадкой остается корректурный экземпляр книги с правкой Сологуба, обозначенной как «редакция»: маловероятно, что он мог исправлять переводы Брюсова для «Скорпиона», тем более что поправки остались неучтенными^{96}.