Валерий Брюсов. Будь мрамором

23 января 1914 года, оправляясь после тяжелой душевной травмы, Брюсов писал в стихотворении «Юношам»:

Мне всё равно, друзья ль вы мне, враги ли,
И вам я мил иль ненавистен вам,
Но знаю, — вы томились и любили,
Вы душу предавали тайным снам…
И вы за то мне близки и мне милы,
Как стеблю тонкому мила земля:
В вас, в вашей воле черпаю я силы,
Любуюсь вами, ваш огонь деля…
Таким живу, таким пребуду вечно, —
В моих, быть может, чуждых вам стихах,
Всегда любуясь дерзостью беспечной
В неугасимых молодых зрачках!

Валерия Яковлевича всегда окружали молодые — в двадцать, тридцать, сорок и пятьдесят лет. Они шли к ровеснику, старшему товарищу, мэтру, учителю, поэтому воспоминаний о разговорах с ним про стихи так много и они похожи друг на друга: Брюсов вежлив, внимателен и деловит, просит читать стихи вслух, оставляет рукопись у себя и назначает новую встречу, во время которой разбирает стихотворение за стихотворением, указывает на формальные недостатки и дает советы. Он не отвечал на вопрос «Стоит ли мне писать стихи?», но давал «путевку в жизнь» тем, кого считал достойными, даже если они не могли прийти в себя после, казалось бы, разгромного разбора их творений. Или, напротив, осторожно советовал заняться чем-либо другим — переводами, критикой, философией.

Из множества свидетельств я выбрал одно, хотя оно может показаться наиболее уязвимым с исторической точки зрения, поскольку взято не из дневника или мемуаров, а из художественного произведения. Сделаем исключение для романа Константина Большакова «Маршал сто пятого дня», первая книга которого «Построение фаланги» вышла в 1936 году. Итак, начинающий поэт Глеб Елистов в 1912 году принес стихи в редакцию «Русской мысли» в Ваганьковском переулке (ныне Староваганьковский; дом не сохранился, на его месте книгохранилище РГБ).

«Брюсов заглянул сюда, словно он пробегал мимо, хотя передняя была тут же за дверью, и было слышно, как он раздевался. Вытирая платком усы и бороду, он неуверенно поклонился с порога.

— Кто, господа, первый?

Поднялась худая, в тени сидевшая дама. Лицо у нее было скрыто густой вуалеткой. Брюсов шире приоткрыл дверь, пропуская ее вперед, и опять с тем же неуверенным поклоном оставил переднюю.

Очередь Глеба была последней.

Ну да, конечно, это был педагог, — его не обмануло первое впечатление, — сухой, нелюбимый классом и очень строгий преподаватель латинского или греческого. Он без улыбки, не перебивая, учтиво выслушал довольно несвязное бормотание, почему и зачем попал в его кабинет этот посетитель.

— Вы принесли мне что-нибудь? — спросил он, когда Глеб замолк.

— Да… Собственно, я хотел бы… У меня есть с собой несколько стихотворений. Если позволите… — растерянно, не находя нужных слов, бормотал Глеб.

— Очень хорошо, — гортанно и отрывисто, как будто пролаял, а не проговорил мэтр. — Вы мне их оставите? Благодарю вас. В следующий вторник, если вы только пожелаете, я смогу побеседовать с вами о них.

Он задал еще несколько вопросов, но каких-то неживых, словно расспрашивал иностранец, совершенно не представляющий, как живут люди в этой стране. Ответы не могли завязать беседы. Потом с поклоном пожал руку и учтиво проводил до самой передней.

Второй визит был значительно продолжительней. Мэтр предложил Глебу вслух прочесть все его вещи, которые он оставил у него в первый раз. После каждого прочитанного стихотворения отрывистыми, быстрыми фразами делал он свои замечания. Он совершенно не касался содержания, он ничего не говорил о том, удалось ли или не удалось молодому поэту выразить, что его занимало или привлекало, и когда Глеб сам решился спросить об этом, улыбнулся. Улыбка была сухой и какой-то неживой. Еще не согнав ее с лица, Брюсов сказал:

— Ну, что ж! Очевидно, вы то и выразили, что вам хотелось.

Замечания его относились почти исключительно к строфике, он много говорил о метрике, отметил какафоничность некоторых столкнувшихся в строчке слов. Больше всего все-таки он распространялся по поводу рифмы, и у Глеба осталось впечатление, что мэтр больше всего обращает внимание именно на рифму. В голове все время вертелся наивный и смешной вопрос: „А скажите, Валерий Яковлевич: вообще-то, стоит мне писать дальше?“

Глеб понимал всю бессмысленность и наивность вопроса и тем не менее не удержался — спросил.

Опять такая же неживая улыбка.

— Я думаю, что стоит заниматься всем, к чему только чувствуется влечение. Важно желание и терпение научиться делать это хорошо.