Валерий Брюсов. Будь мрамором

О смерти Брюсова немедленно сообщили все газеты, причем «Правда», «Известия» и ленинградская «Красная газета» на протяжении пяти дней регулярно давали подборки статей и материалов о нем, от краткой биографии до хроники последней болезни. Верные принципу «о мертвом либо хорошо, либо ничего» одни молчали, другие, включая бывших противников, искали и находили добрые слова. В «Правде» — Луначарский: «Внутренно этот строгий и несколько нескладный в своем усилии образ освещен тем очаровательным идеализмом, который светился порою в глазах Брюсова и который сообщает для чуткого человека живую теплоту холодной красоте и подчас сумрачным усилиям, которыми полны его поэтические произведения»^{5}. В «Красной звезде» напостовец Лелевич: «В лице Валерия Брюсова сходит со сцены одна из самых ярких и благородных фигур современной литературы»^{6}. В «Известиях» Городецкий: «Старшие уходят. Увы, не стариками. „Наше время лишь звено“. Еще одно большое звено оборвалось. Не из тех звеньев, которые тянут в могилу прошлого, а из тех редких, которые лучшим мрамором прошлого подпирают стройку будущего. Брюсов лучше всех поэтов своего поколения умел распознавать этот мрамор культуры — ценный и для наших дней, и для будущих. […] Ушел не только поэт, но и старший учитель многих, если не всех современных поэтических школ»^{7}. Об этом же — его стихи:

И стал над безднами провала,
На грани берегов иных,
На догоранье карнавала
Смотря с презреньем седины…
Ушел, испив вино и оцет.
Живет, расплавив миг в века.
Vos morituros nasci docet,
Vos nasciendos evocat[102].

«Я давно привык высоко ценить и уважать Валерия Яковлевича, — писал вдове Сологуб, — и как поэта, и как человека, и всегда отрадно было думать, что в России живет и работает человек такой напряженной и сосредоточенной воли. Я верю, что пример его великого труда навсегда останется большим и знаменательным наследием последующим поколениям. Мы же, имевшие высокое счастие видеть Валерия Яковлевича и слышать его мудрые слова, сохраним чистую память о нем, как один из лучших даров, ничем не уничтожаемых»^{8}. «Помню наш литературный кружок в студенческие времена, — вспоминал в „Красной газете“ Коган, — где он выступал виртуозом чудачеств, смеялся над всякой серьезностью, противопоставлял идеям общественности и гражданского долга „чистые звуки“, каприз своевольной души поэта. […] И помню конец этой богатой жизни, его нервные речи в государственном ученом совете, его точные ссылки на декреты совнаркома, на постановления коллегии наркомпроса, редкую добросовестность, его детальное знание распоряжений, его ясные, исполненные неумолимой логики доклады, его немецки аккуратное посещение наших бесчисленнейших заседаний»^{9}. Рядом слова Кузмина: «Помимо тяжести утраты законченного поэта, сохранившего свежесть и энергию до последней минуты, русская литература и просто множество молодых поэтов понесли незаменимую потерю в лице Брюсова как руководителя стойкого, энергичного, предусмотрительного и современного»^{10}.

Родные и близкие попрощались с Валерием Яковлевичем дома — гроб стоял в кабинете. В полдень 10 октября тело было доставлено на катафалке во ВЛХИ. В шесть часов вечера началась гражданская панихида с речами Когана, Луначарского и Сакулина. За первой последовала вторая, на которой выступали преподаватели и студенты института. Читались стихи, звучал траурный марш Шопена, затем «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» и «Не плачьте над трупами павших бойцов…».

Продолжавшееся три дня прощание выразительно описал Шенгели в письме к Марии Шкапской 11 октября: «Умер Брюсов. Сегодня он еще лежит в зале Института, в сюртуке, узкоплечий, с запавшими глазами, сердитый и удивительно похожий на Плеханова. У тела почетный караул: писатели, профессора, госиздатовцы; я стоял два раза; во второй раз стало дурно: показалось (вероятно, тень от пролетевшей мухи черкнула), что он подмигнул мне; еле справился с собой. Вчера была грандиозная панихида». В тот же день он написал стихотворение «У гроба Брюсова»: