Двадцать шестого сентября Валерий Яковлевич слег. «Крупозное и ползучее воспаление легких вместе с плевритом — констатировали врачи. После первой вспышки высокой температуры больной повеселел, сразу начал заниматься делами, лежа писал статью о Безыменском. […] Как выздоравливающий, он на все реагировал, делал распоряжения, давал советы», — вспоминала Иоанна Матвеевна{88}. Позже она рассказала Шенгели, что «у Брюсова была старинная железная шкатулка с секретным замком, в которой хранились деньги и ценности. Открывать ее умел только он. Теперь, едва заболев, он позвал Жанну Матвеевну, велел принести шкатулку и показал Ж. М. секрет замка. Точно предчувствовал»{89}.
Брюсова лечили его постоянные врачи Матвей Розенблюм и Георгий Рихтер. Затем обратились к Михаилу Кончаловскому и Василию Шервинскому, отцу Сергея Шервинского. Но «болезнь шла на ухудшение. Врачи ждали сначала кризиса, затем лизиса, а ползучее воспаление с каждым разрешением нового фокуса расслабляло больного. В полном сознании и понимании происходившего с ним лежал Валерий Яковлевич спокойно и почти безмолвно, но иногда выговаривал: „Конец! Конец!“. 8 октября настало мнимое облегчение. Валерий Яковлевич взял меня за руку, — завершила свой рассказ Иоанна Матвеевна, — и с трудом сказал несколько добрых и ласковых слов, относящихся ко мне. Затем после большого промежутка, подняв указательный палец, медленно произнес: „Мои стихи…“. Я поняла — сбереги. То были последние слова поэта»{90}.
Девятого октября 1924 года, в 10 часов утра, Валерий Брюсов умер в своем кабинете, в присутствии жены, врачей и отца и сына Шервинских. Причиной смерти были названы воспаление легких и плеврит в сочетании с давним, залеченным туберкулезом, склерозом сосудов и нервным истощением «вследствие многолетнего влияния различных наркотических веществ» (о последнем официально не сообщалось){91}. С покойного была снята маска, а мозг взят на изучение в Институт мозга.
Глава двадцатая
«Я о душе твоей молюсь, Валерий»
В последний год жизни Брюсов часто возвращался в разговорах к смерти и к тому, что будет «после». Одну из таких бесед запомнил Шенгели:
«— Вы верите в жизнь за гробом?
— Нет, не верю, — сказал я.
— А я верю. Или, точнее, я знаю, что я буду жить как личность и после смерти.
Я ответил, что если бы он просто верил, то я не стал бы спорить: вера есть безусловная данность и не может на что-либо опираться, но если он „знает“, то он должен это знание обосновать. И Брюсов, с большим остроумием, исходя из закона сохранения энергии, стал доказывать, что личность, как энергетическая монада, всегда равная себе, независимо от содержания сознания и от многократной смены физиологического коррелята в виде мозговых клеток, не может истребиться. Мне было бы не очень трудно опровергнуть эти выкладки, но мне не хотелось огорчать собеседника, впервые потянувшегося ко мне со своим и, видимо, наболевшим вопросом. Я сказал:
— С такими воззрениями легко жить.
— Нет, — грустно сказал Брюсов, — тяжело. Страшно думать, что целую вечность будешь с самим собою»{1}.
В день смерти Валерия Яковлевича секретарь Зиновьева Ф. И. Музыка (почему он?) послал председателю Моссовета Каменеву записку: «Некоторые организации предлагают, чтобы похороны тов. Брюсова В. Я. взял на себя Моссовет или ВЦИК, прошу дать ответ». Каменев в тот же день сообщил об этом в Политбюро, которое — письменным опросом членов — постановило поручить организацию похорон Моссовету и Наркомпросу, которые ассигновали на это по полторы тысячи рублей{2}. Распорядительная комиссия Госиздата экстренно постановила выпустить «Меа» «не позднее 13/XI, вклеив портрет в траурной рамке, и снабдить траурной бандеролью»{3}. Поэтому воспоминания З. И. Ясинской о том, что эту книгу «раздавали» на похоронах неверны: мемуаристка спутала «Меа» со сборником к пятидесятилетию поэта, который выпускали так долго, что успели только к похоронам{4}.