Валерий Брюсов. Будь мрамором

Тяжелый, серебряный, креповый свет
От крепом затянутых накрепко ламп;
В дубовом гробу костенеет поэт, —
И костью над гробом ломается ямб.
Как странно звучит панихида стихом,
Как странно и стих в панихиде звучит:
Кость мыши летучей, разрыв и разлом,
Крошится о крестик, нашитый на щит.
О, магия слова! Игрушка ночей.
Вот скулы камфарные вдвинуты в гроб.
А ну-ка, попробуй, под крепом лучей,
С крахмальной подушки поднять этот лоб!
И вьются летучею мышью слова
Под крепом затянутых накрепко ламп;
Крошится мышиною косточкой ямб;
В гробу — парафиновая голова.

«Лицо Брюсова в гробу было совершенно спокойно, — вспоминал Чулков. — Он как будто отдыхал от забот и дел. Никакого следа темных страстей не было в этом простом и тихом лице. Та детская улыбка, которая при жизни появлялась иногда на губах у этого сурового „мага“, очевидно, выражала сокровенное его души»^{11}.

Похороны были назначены на 12 октября. К 10 часам утра во дворе ВЛХИ начали собираться делегации учебных заведений, литературных обществ, театров: пришли Немирович-Данченко, Мейерхольд и Таиров. Кинохроника запечатлела, как из ворот гроб выносили Бухарин, Луначарский, Коган, Сакулин, Фурманов, Отто Шмидт. Процессия прошла по улицам Воровского (Поварской) и Герцена (Большой Никитской) — на здании английского посольства был приспущен флаг — затем по Тверскому бульвару к памятнику Пушкину, еще не перенесенному на нынешнее место. Здесь была первая остановка: поминальное слово сказал Сакулин. Вторая — у Моссовета, с балкона которого выступил Бухарин. Третья — у здания 1-го МГУ, с речами Пиксанова и Шмидта. Оттуда траурный кортеж направился к Новодевичьему кладбищу, по дороге остановившись у здания ГАХН — бывшей Поливановской гимназии.

Неожиданно из толпы раздался голос Андрея Белого, который позднее писал Иванову-Разумнику: «На похоронах Брюсова (я не участвовал в процессии, — лишь „от себя самого“ проводил на тротуаре Брюсова вдоль Пречистенки) со мной случился инцидент; остановилась процессия под „Академией“; с балкона говорили речи; я случайно стоял под балконом; говорил „нарком“, потом говорил Коган, „президент“ Академии (глупую пошлятину с „великий“ Брюсов); а я тут вспомнил, что он стал писать в „На посту“, вспомнил, как 15 лет назад он ругательски ругал Брюсова; и вдруг — рассердился; когда Коган кончил, у меня вырвалось — среди торжественной, погребальной тишины — на всю улицу (как говорили „отчетливо звонко“, — я же думал, что — никто ничего не слышал): „А что вы говорили 15 лет назад?“. Тут из процессии раздались увещания: „Борис Николаич, похороны не место дебатов“… Я поспешил скрыться, поняв, что я — на официальных похоронах Брюсова полез „с суконным рылом в калашный ряд“…»^{12}.

«Только в начале пятого часа вечера печальная процессия подошла к Новодевичьему монастырю. Над гробом склонялись знамена; венки и цветы окружили его. Почетный караул в последний раз занял свое место у праха усопшего. Последнее надгробное слово, последнее „прости“ В. Я. Брюсову произнес нарком просвещения А. В. Луначарский. Гроб стал медленно опускаться в могилу, над которой склонились красные знамена»^{13}.

«Я не видел Брюсова в гробу, — вспоминал Шершеневич. — Меня тогда не было в Москве. Но я помню, что я, который без слез хоронил и отца, и маму, долго сидел и не мог постичь значения траурного объявления. Через несколько лет я встретил в театре Иоанну Матвеевну. […] Я отвернулся. У меня не хватило силы подойти к ней. Я боялся расплакаться. […] Я убежден, что, если бы было можно, я, придя на тот свет (а это путешествие необходимо), крепко пожал бы руку Валерию Яковлевичу, потому что все мои литературные успехи и неудачи, все достижения и ошибки намечены его словами, как, впрочем, и достижения почти всего моего поколения»^{14}.

2