Валерий Брюсов. Будь мрамором

Вскоре после приезда Валерий Яковлевич отправился с молодежью на вершину Карадага и попал под сильный ливень, продолжавшийся три часа. «Естественно, что я захворал, — сообщал он Иоанне Матвеевне 15 августа. — Приемы хины кое-как меня поправили, но остался ожесточенный неврит в руке. Я не могу сейчас ни согнуть, ни разогнуть руку (левую), почти не могу спать, ибо боль длится 24 часа в сутки. […] Вот почему сейчас выехать в Москву не могу. […] Уверяю Тебя, что мне очень невесело, даже совсем плохо, и я куда предпочитал бы гулять по Алупке, чем здесь лежать и плакаться над своей рукой». Встревоженная Иоанна Матвеевна поняла, что дело не только в больной руке. Это письмо, с трогательной припиской для Коли о ведении дневника и собирании камушков, оказалось последним в их многолетней переписке^{84}.

Несмотря на боль в руке и постоянный кашель, Брюсов бодрился и не спешил в Москву. Остроумова-Лебедева захотела написать его портрет. Разговоры во время сеансов вращались вокруг явления «людей из нереального мира», которых не раз наблюдала художница-визионерка. «Я определенно чувствовала, что они — не продукт моей фантазии или нервов, что появление их вне меня, из высшего, хотя и не нашего, а какого-то другого мира. […] Валерий Яковлевич отнесся к моим рассказам вполне серьезно, сказав, что такие явления носят определенное название в оккультных науках». Ее муж, химик Лебедев, категорически отрицал потусторонние явления и затеял жаркий спор с Брюсовым. Недовольная портретом, на котором «был изображен пожилой человек с лицом Валерия Брюсова, но это не был Валерий Брюсов», художница только во время этого спора, когда «в нем были и раздражение, и порыв», поняла: «Хотя я изображала его с глазами, смотрящими на меня, они были закрыты внутренней заслонкой, и, как бы я ни пыхтела над портретом, я не смогла бы изобразить внутренней сущности Брюсова. Он тщательно забронировался и показывал мне только свою внешнюю оболочку. Но если бы он был более откровенен, распахнулся бы и я поняла, что в нем кроется, каков он есть на самом деле, смогла бы я изобразить его? — это еще вопрос». Прямо перед следующим сеансом, услышав его шаги, она… смыла портрет губкой. «За минуту я еще не знала, что уничтожу его. Вошел Валерий Яковлевич. Сконфуженно, молча показала ему на смытую вещь. Он посмотрел на меня, на остатки портрета и пожал плечами. „Почему вы это сделали? Он был похож“.

— Не знаю, почему. Непростительно, что я вас заставила позировать, и безрезультатно. Простите меня!

— Не огорчайтесь, не волнуйтесь, — снисходительно сказал он, — это ничего, это бывает. Вот эту осень я собираюсь приехать в Петербург и даю вам обещание, что буду вам там позировать.

Мы попрощались. Я его больше никогда не видела». Точнее, все-таки видела…

Прощаясь с Коктебелем, Брюсов написал в альбоме Волошиных: «Я навсегда признателен за то, что после Тавриды узнал Киммерию, край суровый и прекрасный, край многотысячелетней древности и край, где заглядываешь в будущие века. […] Дни, проведенные мною впервые в Коктебеле, проводят новую четкую черту в моей жизни»^{85}. Схожее чувство — «особый дар судьбы» — пережил и Волошин, писавший 23 октября уже вдове поэта: «Мне дана грустная радость в сознании того, что последние дни своего ясного общения с природой Валерий Яковлевич провел под моим кровом в Коктебеле. […] Я давно не видел его таким ясным, просветленным, умудренным. И все, кто ни были эти недели вместе с ним, вынесли то же впечатление и нежную симпатию к нему». «Было бы очень тяжело, — признался он Белому 15 ноября, — проститься с ним с тем равнодушным недружелюбием, которое установилось к нему в последние годы»^{86}.

Брюсов приехал больным, но сразу вышел на службу. Студентка ВЛХИ Маргарита Грюнер позже вспоминала, немного сместив даты: «В октябре я вернулась в Москву и пришла в институт — надо было сдать экзамен по римской литературе. Конечно, мы все мечтали сдать его Валерию Яковлевичу — он вел этот предмет. Но староста сказал мне:

— Грюнер, не ходи сдавать Валерию Яковлевичу, он совсем болен, а все валят и валят к нему.

Я посмотрела на старосту умоляюще:

— Хорошо, — сказал он с сердцем. — Пойдем и посмотрим, как он выглядит, и тогда — хватит ли у тебя совести…

Я посмотрела в дверную щель. И увидела худое, бледное лицо, услышала глухой кашель. Осторожно, прикрыв дверь, я спросила старосту упавшим голосом, куда мне идти.

— Я знал, что у тебя есть совесть, — сказал староста и направил меня к другому экзаменатору»^{87}.