Валерий Брюсов. Будь мрамором

Белый был моложе Брюсова на семь лет. К моменту знакомства он был житейски неискушенным юношей, но обладал разносторонним образованием и богатым опытом духовных исканий, испытав влияние Шопенгауэра, Ницше, Метерлинка, Соловьева. Он уже был символистом, но «символизм Белого вырастал в гораздо большей степени из внутреннего уединенного опыта, чем благодаря активному усвоению начавшего заявлять о себе в России „нового“ искусства (к „декадентству“ у юноши Белого поначалу было весьма настороженное отношение)»^{28}. В Брюсове он сразу почувствовал «желанье: меня привязать к „Скорпиону“, оказывая мне, начинающему литератору, крупную и бескорыстную помощь. […] Я видел его Калитой, собирателем литературы. […] Я обязан ему всей карьерой своей; я ни разу себя не почувствовал пешкой, не чувствовал „ига“ его: только помощь, желанье помочь, облегчить»^{29}. За свою жизнь Борис Николаевич много чего написал и наговорил о Брюсове, в том числе прямо противоположного по содержанию и духу, но это суждение — итоговое.

Белый-поэт окончательно обрел собственный голос после знакомства с Брюсовым и не без его влияния. Мережковский только провозглашал:

Мы для новой красоты
Нарушаем все законы,
Преступаем все черты.

Брюсов в «Русских символистах» воплотил это в жизнь. Белый сделал то же самое — например, в стихотворении «На горах», где седовласый горбун

Голосил
низким басом.
В небеса запустил
ананасом.
И дугу описав,
озаряя окрестность,
ананас ниспадал, просияв,
в неизвестность.

Для современников это были «бледные ноги» в новом исполнении.

Наряду с сочинением подобных произведений Борис Николаевич отличался экстравагантностью поведения. Осенью 1903 года Брюсов записал его рассказ, как тот «ходил искать кентавров за Девичий монастырь[40], по ту сторону Москва-реки. Как единорог ходил по его комнате… Мои дамы (И. М. Брюсова, ее младшая сестра Б. М. Рунт и, возможно, Н. Я. Брюсова. — В. М.), слушая, как один это говорит серьезно, а другой серьезно слушает, думали, что мы рехнулись. Потом А. Белый разослал знакомым карточки (визитные), будто бы от единорогов, силенов etc. Иные смеялись, иные сердились. […] Сам Белый смутился и стал уверять, что это „шутка“. Но прежде для него это не было шуткой, а желанием создать „атмосферу“, — делать все так, как если бы эти единороги существовали». Знакомые были всерьез обеспокоены душевным здоровьем человека, от которого получали такое:

Огыга Пеллевич

Кохтик-Ррогиков

Единоглаз

Вечные боязни. Серничихинский тупик, д. Омова.

И только Валерий Яковлевич 20 октября 1903 года вложил свои визитные карточки в три конверта, надписав их «Борису Николаевичу Бугаеву для передачи Огыге Пеллевичу Кохтик-Ррогикову», единорогу «Виндалаю Левуловичу Белорогу», обитавшему на «Беллендриковых полях», и «Полю Ледоуковичу Фавивве» из «Миусских козней»^{30}.

Принимая правила игры, Брюсов, вероятно, вспомнил тщательно продуманные декадентские выходки собственной юности, когда он интересничал и «ломался», изображая «Валерия Брюсова». Он мог догадываться, но не мог знать, что «безумие» Белого тоже было рассчитанным. В августе 1901 года Борис Бугаев размышлял в дневнике: «Если ты желаешь, безумец, чтобы люди почтили безумие твое, никогда не злоупотребляй им! Если ты желаешь, чтобы твое безумие стало величественным пожаром, тебе мало зажечь мир; требуется еще убедить окружающих, что и они охвачены огнем. Будь хитроумной лисой! Соединяй порыв с расчетом, так, чтобы расчет казался порывом и чтобы ни один порыв не пропал даром. Только при этом условии люди почтят твое безумие, которое они увенчают неувядаемым лавром и назовут мудростью. […] Озадачивай их блеском твоей диалектики, оглушай их своей начитанностью, опирайся, насколько это возможно, на точное знание!»^{31}. Сходство этих высказываний с дневниковыми записями молодого Брюсова очевидно.