Валерий Брюсов. Будь мрамором

Валерий Яковлевич отказался участвовать в изданиях «Грифа», кроме первого альманаха, и попытался ограничить присутствие там «скорпионов», хотя делал вид, что выступает за всеобщее примирение^{46}. Приезжавшие в Москву в конце октября 1903 года, Мережковские поддержали его, хотя Гиппиус не удержалась от колкостей в адрес «варварской розы московского декадентства» в целом^{47}. Под их влиянием Белый обещал забрать рукописи у Соколова, но в начале декабря вдруг заявил, что уходит из «Скорпиона», стесняющего его свободу, и не будет участвовать в «Весах»^{48}. 5 декабря Брюсов написал ему большое откровенное письмо, в котором «возвышенное» переплелось с «земным»: «Дело не только во мне и в вас. Среди нас иная сила, пренебрегать которой мы не смеем. Маленькие чародеи, мы закляли страшного духа; он предстал; и его не заставят исчезнуть наши бессильные заклинания. Мы уже не над „Скорпионом“, а в нем; мы управляем им не более, чем кормщик кораблем, крутимым бурей. И с вашим уходом „Скорпион“ и „Весы“, конечно, не пропадут[41]. К нам примкнут еще многие, ибо вокруг уже образовался тот водоворот, который засасывает всех, плывущих мимо. Но с вашим уходом от „Скорпиона“ будет отнято все присущее лично вам, ваша вера, ваша зоркость, ваша молодость».

Белый хорошо понимал этот язык, но Брюсов не обошелся без конкретики: «У Бальмонта есть специальные причины покровительствовать не „Грифу“, а Соколову, но вы, но вы? Не можете же вы не видеть, что Соколов — балаганный шут, неумело-бездарный шарлатан, в устах которого все самые истинные слова становятся фиглярством и пошлостью!»^{49}. В приступе гнева Валерий Яковлевич позволял себе неэтичные намеки на личные, интимные обстоятельства — в данном случае на связь Бальмонта с Петровской, которой ее муж не противодействовал ни как Соколов, ни как Кречетов. Сам Белый с весны 1903 года переживал мистическую влюбленность в Нину Ивановну, которая отвечала ему столь же мистической взаимностью, считая его «новым Христом». В конце года их отношения приняли более земной характер: Петровская влюбилась в Белого и соблазнила его, что тот воспринял как «падение». Судя по нескромным намекам в черновике письма, Брюсов догадывался об этом. Однако инцидент был улажен, Белый не покинул фалангу, и в начале декабря поэты, согласно брюсовскому дневнику, «умилительно примирились».

4

«Скорпион» победил не интригами, но книгами. Особое место занял сборник Брюсова «Urbi et orbi», вышедший осенью 1903 года с посвящением «К. Д. Бальмонту, поэту и брату». Цензура, куда книга была представлена в отпечатанном виде, запретила только стихотворение «Свидание», которое пришлось вырезать из всего тиража и заменить другим под тем же заглавием; исходное стихотворение Брюсов вернул на место в трехтомнике «Пути и перепутья»^{50}. Название сборника обыгрывало формулу благословения римского папы, распространяемого на весь мир. «Я хотел сказать, — пояснял Брюсов в „Автобиографии“, — что обращаюсь не только к тесному „граду“ своих единомышленников, но и ко всему „миру“ русских читателей». При переизданиях книга не менялась так радикально, как предшествующие. Самый тяжелый удар ей нанес Главлит, исключивший из семитомника половину знаменитых баллад. Именно на них В. М. Жирмунский построил исследование «Валерий Брюсов и наследие Пушкина», вышедшее еще при жизни Брюсова. По его утверждению, в этих стихотворениях «основная тенденция стиля Брюсова выражается особенно отчетливо», поэтому они «могут быть сделаны исходной точкой для более широкого исследования, определяющего место поэта в литературной традиции». Заслуживает внимания вывод автора: «Желая выразить яркость и напряженность страстного переживания, Брюсов подыскивает слова и образы самые яркие, изображающие высшую степень качеств, безусловное его существование, без оттенков, смягчений и переходов. […] Если желание вызвать звуками неопределенное лирическое настроение, скорее чем зрительный образ или сознательную мысль, объединяет Брюсова с символистами как представителями нео-романтической лирики, то стремление к напряженности и яркости, к сгущению лирического переживания и аккумулированию художественных впечатлений дает право включить его в группу символистов индивидуалистического типа, представителей первого поколения русских символистов»^{51}.

С книгой «Urbi et orbi» связывают приход в поэзию Брюсова темы Города, ставшей ее постоянным и узнаваемым признаком. Городские зарисовки есть уже в «Chefs d’œuvre», но декадентский колорит сборника помешал заметить и оценить их. Определение «поэт Города» применялось к Брюсову критикой чаще, чем к кому-либо из современников.

И я к тебе пришел, о город многоликий,
К просторам площадей, в открытые дворцы;
Я полюбил твой шум, все уличные крики:
Напев газетчиков, бичи и бубенцы…