Валерий Гаврилин

Конечно, такая история не могла не подействовать на Гаврилина — человека сверхчуткого, способного переживать чужую трагедию, как свою собственную. Но вместе с тем замысел «Русской тетради», безусловно, шире авторского посвящения. Здесь композитор впервые обратился к теме страдающей женской души. Эту тему определил для себя как главную, вынес её из военного полуголодного детства, когда рядом были одни только женщины — «утешительницы и заботницы». Позже появились новые героини — прообразы будущих гаврилинских вокальных спектаклей. Например, в 1960-е в Лодейнопольском районе он «попал в самый заброшенный уголок, в так называемую женскую деревню <…> — вспоминал композитор, — пели <мне> календарь, обряды, лирику, а потом разгулялись и пообещали спеть «любимую». <…> Очень пожилые, много пережившие женщины, с натруженными руками и седыми головами, вдруг запели:

Сижу на рояле играю,
Играла и пела о нём…

Хотя, вероятно, рояля никто из них не видел[96]. И я понял тогда, что это для них символ прекрасной мечты, как бы погружение в чудный сон, в забытье. Это впечатление я также постарался передать в «Русской тетради», в 4 части, когда в самую страшную минуту звучит примитивный романс» [19; 80, 130].

Сюжет «Русской тетради», не имея векторной направленности, развёртывается вокруг одного-единственного трагического переживания. Основной конфликт определяется противопоставлением двух образов: лирической героини и некой внеличностной смертоносной силы (она предстаёт в облике Зимы-стужи). «Ты не трожь меня, я боюсь тебя, зима моя морозная! Не сморозь меня, стужа лютая, стужа чёрная, стужа злобная, у меня защитник есть, я жена мужняя!» — заклинает её героиня (первая кульминация цикла, 4-я часть).

Преобладание психологического плана, концентрация действия вокруг idee fixe главного персонажа в определённой мере сближают драматургию с монооперной: театр «Русской тетради» — это театр одного актёра. Но в разыгрываемой трагедии периодически появляются второстепенные действующее лица, выступающие в роли зрителей: девки, добры люди, ямщики… Женщина страдает напоказ. «Горожанин в трудную пору заползает в нору, отлёживается, — отмечает А. Т. Тевосян, — в деревне всё переживается на людях. На миру происходят и события «Русской тетради», она соборна, многолюдна. <…> При этом реальный диалог сменяется воображаемым. Открытая окружающему миру героиня собеседует не только с милым, матушкой, подружками, но и с природой[97], с чувствами» [42, 165].

Иными словами, сюжетная канва просвечивает сквозь череду воспоминаний и сопутствующих им душевных переживаний. Неизбывная тоска контрастирует с лихим весельем (вдруг воскрешает она в памяти первую встречу: «Дело было на гулянке, молодой парнишечка ко мне подсел»), погружение в иллюзорный мир сменяется осознанием трагической действительности[98] (такова вторая кульминация — «Страдания»: «И я девчоночка, девчоночка счастливая была…»).

Автор подчёркивал, что «предельное обнажение чувств было необходимо в «Русской тетради», равно как и непосредственность в выражении эмоций, какими бы смешными или глупыми они на первый взгляд ни показались. Отсюда и композиция цикла, и приём-воспоминание, и смешение реального и ирреального в рассказе героини, и даже её бред — как в «жестоком» романсе» [19, 42–43].

На вопрос о том, как создавалась «Русская тетрадь», он ответил: «Каждую из восьми песен цикла я старался расположить так, чтобы уже само чередование выражало контрастность чувств, переживаний, заставляло следить за их сюжетом.

Это песни-воспоминания на народные тексты, собранные в Ленинградской, Вологодской и Смоленской областях (я участвовал в этих фольклорных экспедициях). Что касается музыки, то фольклорных цитат (народных мелодий) в ней нет[99]. Но она непосредственно связана с интонациями народного творчества. Использованы здесь разные песенные жанры[100]. За внешне спокойной песней о первом свидании (но и в ней уже есть предчувствие тоски: «Буду ждать парня, ждать парня, ждать») идёт будто бы частушка, игровая попевка «Что, девчоночки, стоите?» — в ней как бы мимоходом проскальзывают слова: «Он уехал далеко»… Ещё неясно, что разговор идёт о смерти любимого человека. Потом опять воспоминание о свидании. Реально ощутимая тоска перемежается с галлюцинациями: «Я жена, жена мужняя!» — поёт героиня, поёт упрямо, как бы уговаривая себя… И вдруг сентиментальный романс, и она видит себя в саду, а навстречу «девки идут, цветы несут» (это зимой-то!), и рядом, как рефрен, навязчивая идея: «холодно, холодно мне»… «Я жена мужняя!» — уже торжественно, гордо возглашает героиня <…>. И только в эту минуту ударяет похоронный колокол…» [19, 43].