Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады

Помчался к Плоткину, к «Веселым ребятам», с трудом выискал Алова. Оказалось, пили вместе, но дальше – Валеры и след простыл.

В отчаянии Зайцев сновал у дверей гостиницы.

– Славик! – увидел он Толмачева, спускающегося по лестнице. – Валерки нет. Сгоняй, умоляю, в аэропорт, спроси в кассах, не приходил ли Ободзинский?

Сам побежал на вокзал:

– Девушки, милые! Ободзинский был здесь? – запыхавшись, взмолился он к беленькой кассирше.

– Был. На Одессу билет брал, – откликнулась воодушевленно женщина и указала на поезд у платформы, – В этом поезде. Сейчас отправится.

Леня бросился на платформу.

– Гриня! – увидел в толпе знакомого рижанина, гитариста. – Валерик! Где Валерик!

Гриня с любопытством ткнул на соседнее купе.

– Валера! – отчаянно закричал Леня, хватаясь за сердце и не в силах бежать.

Поезд тронулся. Только в этот момент певец увидел испуганные глаза администратора, в глубине которых прочел мольбу и безнадежность.

Он улыбнулся, стараясь приободрить Зайцева хотя бы улыбкой, и, помахав на прощание, облегченно вздохнул.

– Успел, – пронеслось в голове с ноткой торжественности. Он лег на подушки и передернул плечами, сбрасывая воспоминания.

Эти концерты в Виннице выжимали последние силы.

«Валера, я договорился с тем, я видел этого, сказал тому… А что, если…» – всякий раз, когда Зайцев влетал в номер, Ободзинский вздрагивал и сжимался. Голос Лени больно стучал по мозгам, словно птицы клевали в голову. Валера испуганно пятился, пряча стакан с водкой за спину. Заставлял себя подниматься, ходить, говорить. На него устремлялись глаза зрителей. Успокаивал себя: только одну песню. Выжать, выстрадать. Забыть о слабости. Улыбаться. Зажечь себя. Нет огня? Механически. Изобразить. Еще одну. Упадет после. Девчонки хорошенькие. Позовет их к себе. Не слабак же он! Сейчас возьмет волю в кулак. Зрители скучают? И это ничего. Главное продержаться. Никто не должен догадаться, что его больше нет. Бежать.

Валера поправил подушку и лег поудобнее. Дом, родная земля, Домна его восстановят.

На следующий день он вышел, сутулясь на Одесском вокзале.

«Нам деньги людям возвращать. Мало того, за Ободзинского, так еще и за хор!» – представил, как свирепствует организатор концертов. И поедут музыканты по домам, последними словами ругая Валеру. Плоткин в Ригу, Щеглов в Питер, Пивоваров во Львов, Мамиконов в Москву. А Лене – получить тумаков.

Валера пытался разбередить вину перед Зайцевым, но не находил в себе сострадания.

– Валера, ты что вытворяешь? – причитал Леня в трубку телефона. – Мне как с тобой работать?

– Оплачу, – повесил трубку Ободзинский и сел на диван в комнате Домны. Он справится. Но зачем? Чтобы выступать? А зачем выступать?

Он пошел в бар и напился. Очнулся в кухне. Домна поставила перед ним бесцветный суп и тошнотворные котлеты с макаронами.

– Не хочу есть.

– Валера, у тебя семья. Работа…

– Все наладится, мама, – он погладил ее по тонкой, но еще крепкой руке. – Я тебя очень люблю.

Домна села за стол и расплакалась. Он обнял ее и, не ощутив прикосновений, поспешил уйти. Уехать.

И, снова поезд. Теперь в Москву. Неля не должна узнать, что с ним. Он не может ее потерять. Пока ехал, настраивался. Глядел в зеркало, напяливал улыбку. Зайдет гоголем, скажет: «Привет, Нелюша!» А она спросит, а где ты был все это время? Почему не позвонил?

И устав от дурацких вопросов самому себе, ложился, впиваясь тупым взглядом в верхнюю полку.

Поискав ключи у порога, дверь открыл сам.

– Папа! – радостно заверещала дочка. Валера прижал ребенка и, поглаживая по голове, отсчитывал тяжелые секунды позора, бесчувствия, слабости.

– Анжелика… Подожди, папа отдохнет, – он неуверенно прошел в комнату показаться жене:

– Привет, Нелюш, – скривил улыбку. Она странно многозначительно закивала. Да он и так знает, что ничтожество.

И снова организовали концерты. На этот раз в Ленинграде во Дворце спорта. Валера переоделся в гримерке. Пора выходить на сцену, а от слабости ели ноги волочит. Не сможет выйти. Как управлять залом? Катастрофа!

Поплелся в буфет. Выпить. Не чтоб отключиться. Чтобы выйти к публике. Он не имеет права подвести Леньку еще раз.

Осушив рюмку, посидел несколько минут, собираясь. Неожиданно пришла легкость. Он вдохнул, задышал. Сработало!

– Ну, что «завод»? Зажжем в стадионном угаре? – усмехнулся Зайцеву. В рубашке с ажурными рукавами, которые лепестками выглядывали из-под черного, длинного, приталенного пиджака с серебряной окантовкой, певец выглядел изысканно и трагично.

Ободзинский вышел на сцену. Подвижный, размякший, улыбчивый, он пел легко, заставляя приплясывать вместе с собой не только дворец, но и музыкантов:

– Ты скажи, ты скажи, не таи ответа. Как бы нам так прожить, чтоб все время лето.

Слушатели в такт отстукивали ритм ногами, руками, качали головой и жмурились от удовольствия.

Ободзинский окутал вниманием каждого, как южное солнце на закате. Как солнечная дорожка, дарящая путникам ощущение, что светит только для него, падает именно к его ногам.