Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады

Неделя пролетела в сомнениях. С одной стороны, Валера радовался: чем больше людей его услышит, тем больше популярности. С другой – усиливалась тревога: если голос потеряет? Охрипнет? Или что-то пойдет не так?

Опасаясь опоздать, приехал чересчур рано. На стадион только начали стекаться рабочие сцены. Звукорежиссеры настраивали аппаратуру. Когда вышел на изумрудно-зеленое поле, потерялся в пространстве. До зрительских мест не дойти, трибуны уходят вдаль, даже необъятное небо, казалось, прижимает к траве. Зачем? Зачем согласился выступать?

Наконец началась репетиция. Валера спел несколько песен, успокоился. Вечером начали прибывать зрители. Без четверти семь. Шум не давал сосредоточиться. В горле пересохло и, несмотря на жару, пробирал озноб. Кто-то о чем-то спросил. Валера не услышал, скрылся в коридоре, где ходил взад-вперед, будто перед казнью. Нет, никто не увидит в Ободзинском страха! Собраться! Четко произносить слова! И никакой скованности.

Начало восьмого. Торжественное объявление конферансье. Валера должен выйти первым и разогреть публику. В груди онемело. Пора…

Двинувшись вперед, еле шевелил ногами. Выйдя на красный помост, не нашел ни единого лица. Свет прожекторов бил в глаза. Люди сидели далеко. Казалось, что остался совсем один.

«Представьте, что поете перед пустым залом», – пришли на помощь слова Лундстрема.

Тогда, на репетиции в оркестре, Олег Леонидович нарочно встал за спиной, принуждая петь в пустое пространство. Сейчас Валера вновь ощутил пустоту. Он не видел реакций, не чувствовал общения со зрителями. Хотелось спеть быстрее, оттарабанить песни и убежать. Певец робко поклонился и, взявшись холодными руками за микрофон, запел:

– Луна, луна. Над ласковым берегом светит…

А дальше-то что? Забыл… Слова забыл! Скандал! Да пустяки, ну что ты, Цуна? Не дрейфь!

– Добрый вечер, дорогие ростовчане, – вдруг заговорил посреди мелодии. Оркестр продолжал наигрывать мотив. Ему зааплодировали. Быть может, решили, что Валера нарочно остановился, ожидая аплодисментов? Певец улыбнулся.

– Я счастлив спеть для вас… Песню прекрасного болгарского композитора Бориса Карадимчева на стихи Онегина Гаджикасимова – и, обернувшись на музыкантов, кивнул: можно с начала?

– Над ласковым берегом светит. А море, а море… – уверенность возвращалась. Лица видеть неважно. Можно слышать, чувствовать, воображать. Вот радостный гул одобрения. Вот сочувственно-тоскующий вздох огромной толпы. Вот благожелательные выкрики, требующие петь еще.

– Спят реки и скалы. Спят крепко мосты, – свинговал барабанщик. Ему вторили трубы, а Валера весело заводил:

– Спит солнце устало, спят где-то киты!

Голос наконец выровнялся и, словно птица, полетел вдаль, магическими волнами поглощая ряды, партеры, сектора. И стадион вдруг показался маленьким, легкообъемлемым.

– Только сердцу нет и ночью покоя. Смешному сердцу, что тобою полно, полно, полно, Лишь тобою одно-ой! – хотелось кричать, чтоб услышали на самом последнем ряду.

Стадион гремел от аплодисментов. Ободзинский полностью принадлежал зрителю, но энергия возвращалась десятикратно. Драйв сводил с ума. Вот это сон, самый фантастический сон! Выплескивающийся наружу адреналин дарил ощущение, будто Ободзинский вознесен над миром и повелевает сердцами, что еще совсем немного, и, безропотно повинуясь, как богу, люди пойдут за ним на край света. Еще, еще. Еще!.. И все?

Спускаясь со сцены, до неприличия потряхивало, но уже не от страха. Хотелось продолжения. Чувства вышли из берегов, и Валера не знал, как унять бушевавшее сердце. Он шел, словно пьяный сквозь туман, на ватных ногах. И не мог говорить ни о чем на свете, кроме сцены, и того, что творилось только что на стадионе.

– Валера! – вырвал Леонидов из небытия. – Ты еще дашь фору всей советской эстраде!

– Павел, – певец перебил его, вытирая мокрые ладони о складки пиджака, – а у вас покурить не найдется?

Оба пошли на улицу. Валера сжал ладони в кулаки: нужно прийти в себя. Надо сразу себя поставить! Иначе останется попрошайкой при благодетеле. Эйфория спала, в голове прояснилось.

Леонидов смотрел уважительно на собранного Ободзинского:

– Уверен, совсем скоро ты оставишь признанных звезд далеко позади. На такое у меня нюх!

– Спасибо, – невозмутимо кивнул Валера. Однако спокойствие было внешним, внутри все клокотало от радости. Есть!

– Сейчас сделаем тебе базу в какой-нибудь филармонии, и будешь разъезжать с гастролями по Союзу.

– Я могу предложить знакомого?

Импресарио посмотрел с любопытством:

– Даже так?

– Михаил Сергеевич Дорн.

– Донецк? – оживился Леонидов. – У тебя хорошие связи, Ободзинский. Дорн – администратор каких мало.

– Я тоже так думаю.

После выступления, усевшись с Нелей во дворе, неподалеку от гостиницы «Ростов», Валера говорил и говорил, не переставая:

– Я почувствовал невероятную свободу, даже силу. Я объединил всех. Всех, кто был там. А когда слова забыл? Они даже не поняли! Мне теперь ничего не страшно…