Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады

Неожиданное предложение администратора в тот же миг разрушило непрочное душевное равновесие. Ведь все только успокоилось: Валера принял решение остаться, примирился с оркестром, узнал у Шабашова о квартире и прописке в Москве. И такой соблазн!.. Да и есть ли возможности у Дорна? Что может Михаил Сергеевич сделать для Валеры? Ну, по меньшей мере разбирается в артистах. Значит, видит в Ободзинском потенциал для самостоятельной карьеры. Только… не канет ли Валера в безвестность, уйдя из оркестра? Достаточно ли Дорн надежен? То ли это предложение, после которого следует уходить?

О том, хорошо ли он поступит по отношению к Лундстрему и оркестрантам, Валера больше не думал. Общение с донецким администратором подняло море вопросов, заставило всерьез оценивать перспективы, отдаляя Ободзинского от оркестра. А когда в начале мая лундстремовцы засобирались на джазовый фестиваль в Таллин, Валера и вовсе почувствовал себя отщепенцем. В перерывах между обсуждениями аварийного полета «Союза-1» и трагической гибелью космонавта Комарова, в оркестре говорили, дышали, думали только о поездке. Шанхайцы задерживались после репетиций, чтобы определиться с будущей программой. Молодежь к стратегическим вопросам не подпускали, но многие оставались просто послушать ветеранов, искрометно и заразительно споривших о подводных камнях джазовых импровизаций.

– Нельзя подходить к джазу, как к классике! Это совершеннейший ее антипод. Классика читается с листа, а джаз погружает душу в ощущение жизни, придумывая себя на ходу! – потряхивал собранными вместе пальцами, как заправский итальянец, Олег Осипов. – Он жив, только пока исполняется. Эстетика, рождающаяся в движении.

– Импровизация коллективного разума оркестра? – ухмыльнулся Гриша Осколков.

– Не совсем. Джаз способен выразить любую человеческую эмоцию. Только все эти звуки, тембры, текстуры должны воздействовать на аудиторию. Джаз невозможен без слушателя!

– Бетховен тоже не вещь в себе. Он вдохновенно эмоционален! – вступил в спор Алексей Котяков. – Заставляет людей и плакать, и смеяться.

– Вот именно! Заставляет! Классика навязывает эмоции композитора, а джаз сопереживает моим собственным! Музыка свободы!

– Музыка коммунизма. Всеобщее равенство эмоций! – улыбнулся Игорь Лундстрем. – Ведь если джаз импровизирует, основываясь на общем настроении слушателей, значит все обязаны чувствовать одно и то же.

Олег Леонидович встревоженно посмотрел на брата, приблизившегося напрямую к опасным темам:

– Игорь…

– Все свои, Олежка. – И, встав со стула, подмигнул брату. – I loathe such things as jazz!

Олег Осипов азартно подхватил:

– Точно! The white-hosed moron torturing a black. Bull, rayed with red; abstractist bric-a-brac…[7]

До того, как гитарист пересек черту, вплотную подойдя к критике Карла Маркса, Олег Леонидович махнул рукой в запрещающем жесте и кивнул головой в сторону молодежи. Игорь легкомысленно отмахнулся:

– Не повышай градус паранойи! Ты слишком высокого мнения об образованности народа. Вон Вознесенский прямым текстом написал: «Боги желают кесарева, кесарю нужно Богово. Бунтарь в министерском кресле, а папа зубрит Набокова». И чего? Кто-то что-то понял? Напротив! В «Смене» пропечатали!

Олег Леонидович погрозил пальцем, но тут же снисходительно улыбнулся и махнул рукой. Будто пожурил брата и согласился.

Братья рассуждали абстрактно, но Валера почему-то принял все на свой счет. Будто нарочно ткнули в слабое место: отсутствие образования. Быть может, они интеллектуалы. А ему неважно, что несет джаз. Валера никогда не вкладывал в музыку никакой политической подоплеки.

Почтительное восхищение, которое всегда испытывал к Лундстрему, в этот момент поколебалось. То чувство собственного достоинства, интеллигентной аристократичности, которому подражал в Олеге Леонидовиче, к которому тянулся, внезапно показалось бессмысленным заумством, барственной спесью, не имеющей отношения к чувствам.

А любит ли Валера вообще джаз? Всегда казалось, что любит. Ему импонировали дерзкость и изобретательность, созвучные его исполнительской манере. Однако временами джаз ощущался яркой оберткой, причем оберткой без начинки: пока играет – это энергичный хаос общения музыкантов и публики, а смолкнет магия импровизаций – наступит похмельное утро, в котором смутные воспоминания вчерашнего праздника отражаются в нотах так же плохо, как полузабытый сон в словах.

– Валерий?

Валера так задумался, что не заметил подошедшего дирижера.

– Да, Олег Леонидович?

– Что вы решили? Поедете в Таллин послушать нас?

Если бы Лундстрем спросил: «Поедете в Таллин?», услышал бы твердое «Да»! Однако задетое интеллектуальными высказываниями шанхайцев самолюбие Валеры услыхало лишь «послушать нас». Это «нас» сделало его чужим, отверженным изгоем, ничего не смыслящем ни в джазе, ни в музыке в целом, ни в американской поэзии и культуре.

– Обещал сводить Нелю в консерваторию. Она любит классику, – почему-то соврал Валера, будто мог отомстить этим враньем джазу.

– Тоже неплохо, – невозмутимо кивнул дирижер, – у вас четыре выходных дня.