Валиханов

В его дневниках (на русском, втором родном языке Валиханова) выразилась очень ярко личность путешественника — первого казаха, получившего европейское образование, воспринявшего передовые идеи своего времени. Он был лучше, чем многие другие — далекие от политики — русские и европейские путешественники по Азии, подготовлен для исследования народной жизни, политического устройства азиатских государств, социальных условий. Будучи уроженцем Азии, он свободно чувствовал себя там, куда русские и европейские путешественники вовсе не получили бы доступа. Знание многих восточных языков и полученное им до корпуса домашнее, султанское образование делали для него близким и понятным духовный мир человека Азии. К тому же он еще и художник. Рядом с бисерной вязью строк — более разборчивых в первом дневнике и с трудом поддающихся прочтению в последующих — он пером или карандашом набрасывал рисунок, словно бы небрежный, наспех, однако очень точный. В те времена многие путешественники специально приглашали в экспедицию художника, чтобы запечатлеть пейзажи, предметы быта, типы людей, национальные костюмы. Валиханову — куда бы он в будущем ни направился — художник в спутники не потребуется. Его зарисовки как бы продолжают записи, а записи уточняют изображения. И всегда рядом с пейзажем, с портретом, с фигуркой животного у Валиханова будет вычерчен изученный им маршрут — вычерчен твердой рукой военного топографа: маршрут, план города, река со всеми ее притоками, схема перевалов, торговые пути. Величайшая ценность эти его топографические работы, из них потом сложились карты — теперь уже точные, а не предположительные, какими тогда вынуждена была довольствоваться европейская наука в трудах по землеведению Азии.

В Семипалатинске он остановился у Демчинского и свиделся с Достоевским. Чокан явился опять кстати. Достоевский показал ему новую оду — на коронацию Александра II и заключение мира. Ода снова пошла в Петербург через Гасфорта, так что Валиханов имел к ее судьбе самое непосредственное касательство.

18 апреля Чокан простился с семипалатинскими друзьями и отправился почтовым трактом на Аягуз. По пути он заглянул в Аркат, где выпасались лошади и верблюды, принадлежащие Букашу. Богатый ташкентец принимал гостя в летней резиденции, рассказывал подробности прошлогоднего буйства в Чугучаке.

В тех местах жили ссыльные из Внутреннего Китая, чампанги. Они занимались добычей золота, проведывая ради своего промысла и российские пределы на из-, рядную глубину. Русские власти пытались запретить самовольный промысел, но безуспешно. В самом глухом месте казахской степи на золотоносной речушке можно было увидеть характерную скрюченную фигуру чампапга-золотоискателя с лотком в посиневшей руке.

Потом разговор перешел на Аркат. Чокан не смог порадовать гостеприимного хозяина. Просьба об отведении пастбищ не может быть удовлетворена. Купец не стал скрывать своего огорчения. Надо что-то предпринимать для закрепления Арката за собой.

20 апреля поздно ночью Чокан прибыл в Аягуз. Утром он записывал в журнал: «Из всех станиц киргизской степи Аягуз, кажется, самый невзрачный на вид, впрочем, говорят, Кокпекты не лучше. Маленькая крепость, форштадт, где несколько деревянных домов, мечеть в татарской слободке и землянки».

В Аягузе Чокана заинтересовали населявшие город чалаказаки, то есть полуказахи, выходцы из Средней Азии, переселившиеся в казахские степи и записанные в казахские волости на общих правах с коренными жителями. Кого только не было среди чалаказаков. Иные лица, выдубленные солнцем и степным ветром, подозрительно смахивали на русские, хотя в разговоре беглый с сибирской каторги или с солдатской службы обычно называл себя казанским татарином. Среди чалаказаков Чокану встретился археолог-любитель Чубар-мулла, получивший свое имя Пестрый мулла, или Рябой мулла, благодаря следам вытравленных каторжных клейм на лице.

Из Аягуза дорога вела к броду через Тумурзу, приток Аягузки, и дальше по правому холмистому берегу реки к Старой Аягузке. В этих местах когда-то жили золотоволосый Козы-Корпеш и прекрасная Баян-слу. Здесь Баян воздвигла памятник своему возлюбленному…

Чокан собирался непременно побывать на могиле Козы-Корпеша. Старинную казахскую легенду он записал еще мальчиком в исполнении Джанака. Потом Чокану попался в руки напечатанный в Казани русский перевод башкирской повести «Куз-Курпячь». Он видел у Костылецкого ученое издание на персидском языке с комментариями, но не мог прочесть, потому что не знал персидского языка. Оказывается, поэтичное предание о двух влюбленных принадлежало не только казахам, оно существовало у многих народов Средней Азии.