Валиханов

Козы-Корпеш и прекрасная Баян-слу полюбили друг друга. Но отец девушки, жестокий и скупой Карабай, обещал ее в жены Кодару. Влюбленные встречались тайком. Узнав об этом, Кодар подкрался к спящему Козы-Корпешу, пронзил его стрелой и — уже у мертвого — отсек златокудрую голову, поскакал к Баян и бросил голову Козы к ее ногам. Прекрасная Баян нашла тело любимого, приставила голову, и Козы воскрес. Три дня длилось счастье влюбленных. На третий вечер Козы испустил дух, Баян похоронила его, а через год справила поминки, воздвигла над могилой высокое надгробие и вонзила кинжал себе в сердце.

…Но где бы, в каких краях ни рассказывалась печальная легенда о двух влюбленных, надгробие, воздвигнутое Баян-слу, находилось на казахской земле и казахами почиталось как святыня. Столетия пролетали над степью. Приходили завоеватели, уходили завоеватели. Возникали и исчезали города и государства. А легенда передавалась из уст в уста — она бессмертна. Народ, способный сложить и сохранить такую легенду, не может называться отсталым, диким или как там еще!.. Казахи имеют свою литературу, у казахов есть свои Ромео и Джульетта, есть самый поэтический памятник на земле. Рассказывают, что он прост с виду, окружен грубо вытесанными каменными изваяниями, однако прекрасно поклонение ему в степном кочевом народе.

Чокан тщательно обдумал встречу с памятником, рассчитал время, чтобы подъехать к могиле при восходе солнца, когда жаворонок поет свою первую песнь. Но все испортил начавшийся ночью дождь.

Запись в журнале: «Человек предполагает, но бог располагает. Всю ночь крупные капли дождя стучали по зонту тарантаса. Истомленные лошади, скользя по грязи, перебирались шажком. Только усиленное хлопанье бича и фырканье усталых коней и отчаянные крики ямщика нарушали однообразный бой дождя…

Скверная была ночь, и скверно было ехать. В тревожном сомнении, чтобы дождь не помешал задуманному плану, я несколько раз обращался к ямщику с вопросом: «Ну, что, не разъяснело?» Ямщик, промокший до костей, брюзгливо отвечал: «Нету», — и потом, в виде обращения к судьбе, прибавлял: «Эка погода! брр…» — и стряхал набравшуюся на колени воду. Жаль мне было ямщика — если б ехали скоро, он давно бы отдыхал на теплой печке. Жаль было и памяти прекрасной Баяны.

Так мы ехали час.

— Ваше благородие, — отнесся ямщик, — вот и могила! Я высунул голову. Солнце тускло выходило из-за угрюмых туч, все небо было покрыто сплошной массой грязно-матовых облаков, дождь шел как прежде, замылившиеся лошади едва тащились по грязному солончаку, налево за рекой виднелся через верхи тополей остроконечный шпиль могилы; она казалась из красного кирпича. В такую погоду нечего было думать о чае и комфортабельном осмотре киргизского антика.

— Кажись, и река в разливе, ваше благородие: не переедете, — заметил ямщик, как бы угадав мою тайную мысль.

— Ну, поезжай вперед, посмотрим в обратный путь, — сказал я и, завернувшись в шубу, повернулся на правый бок и закрыл глаза, чтобы уснуть».

Чокан действительно приезжал сюда после (или воротился с полпути?). Его поразила высота памятника. Девять человек должны встать друг на друга, чтобы верхний дотянулся до купола. Чокан сделал наброски — карандашом и пером — с каменных изваяний, стоявших у восточной степы. По народной легенде, одна из женских фигур изображала героиню поэмы, другая — ее сестру Айгыз, третья — ее тетку, женге. Слева от фигуры, изображающей Баян, стоит мужская фигура — это Козы-Корпеш. По рисунку Чокана видно, что уже тогда, в 1856 году, головы у мужского изваяния не было. Кто и когда ее отрубил?[60]

За Аягузом трактовая дорога, идущая берегом реки, скрылась под весенней взбухшей водой, ямщик повез его благородие объездом по ровной солонцевато-грязной степи, заросшей белыми кустами чия, колючим ченгелем, облепихой и джигидой. На широкой реке Лепсе казаки держали перевоз. Чокан увидел на зеленых берегах скопления глиняных мавзолеев. Это свидетельствовало, что по Лепсе издавна кочевали казахские аулы. Где паши зимовья и где прах наших предков — там наша земля, таков устав кочевых племен.

Поручику Валиханову уже не давали в упряжку объезженных лошадей. Вылавливали из табуна тройку, завязывали лошадям глаза, впрягали в троечную упряжь, снимали повязки и… Тройка мчалась, по бокам скакали казаки, не давая лошадям свернуть с дороги. Мало-помалу лошади утомлялись и переходили на неспешный бег. Он ехал теперь теми местами, где — пройдет всего два года! — он будет скитаться в азиатском халате, голодный и грязный.

На Аксу ему открылись снежные верхи Алатавских гор. Запись в журнале: «Дальняя синева этих гор пестрела высоко, соединяясь с облаками. Местами верхи выходили из-за туч; восходящее солнце разливало на них багрово-блестящий свет. Картина удивительная».

Кто, когда напишет горы такими, какими их увидел Чокан весной 1856 года? Это сделает Рерих — его русская кисть именно так передаст краски Азии.