Вальхен

Валя открыла глаза. Незнакомая женщина отложила полотенце и теперь укрывала её большой периной, улыбаясь и что-то приговаривая. Увидев, что больная совсем очнулась, женщина улыбнулась ещё шире.

— Я Роза, — сказала она. — Ты побудешь здесь немного, пока не встанешь на ноги.

«Роза… как дома», — подумалось Вале, хотя женщина была совсем не похожа на худенькую смуглую крымчачку.

— Ой, мне нельзя, — вдруг испугавшись, по-русски сказала девочка, — мне полагается быть в лагере.

— Лагер? Какой лагер? — нахмурилась женщина, расслышав в русской фразе знакомое слово. — Тебя привёз наш друг Клаус.

— Я… да… я забыла. Ich bin Ostarbeiter und ich lebe bei Herrn Scholz[107], — вернулся к ней немецкий язык.

— Успокойся, я всё знаю. Ты здесь в безопасности, и герр Шольц тоже не пострадает. Ты просто сильно простудилась, мы тебя подлечим, и ты вернёшься к ним.

— А где Лизхен? Она ранена…

— Лизхен зашили рану, и отец забрал девочку домой. Там нет ничего страшного.

— А разве мне… можно здесь…

— Нельзя. Но мы же люди. А Клаус и мой муж Франц — ещё и друзья со времён Великой войны. Не бойся. А сейчас тебе надо выпить вот это и спать.

Роза поднесла Вале кружку с горячим питьём, терпким, немножко горьким и отдающим каким-то лекарством. Помогла сесть, придержала кружку, потом надела на девочку рубашку, в которой та почти утонула, и снова укрыла периной.

— Спать, спать… Силы тебе понадобятся.

Роза вышла. Валины глаза сомкнулись, едва голова коснулась подушки.

Она выздоравливала небыстро, но уверенно. Сначала Вале казалось, что вокруг ничего не происходит, — так тихо было в той комнатке, где она лежала. Но потом девочка стала замечать, что в доме идёт довольно напряжённая жизнь: где-то звенел дверной колокольчик, хлопали двери, под окном раздавались голоса. Приходила Роза, кормила её, перестилала постель, приносила лекарства и снова убегала куда-то на зов странного тонкого голоса её мужа. Вскоре Валя поняла, что доктор Франц Обермайер занимает квартиру на первом очень высоком этаже в том самом подъезде, куда они с Клаусом несколько дней назад вошли с улицы, а красивая дверь со двора ведёт в приёмную доктора — она находилась почти вровень с землёй. Роза сказала, что по немецким правилам первым называется тот высокий этаж, куда ведут семнадцать ступенек. Здесь они живут, и именно здесь, в бывшей детской, лежит Валя. А нижний этаж, где приёмная, называется das Erdgeschoss — наземный этаж, и его не считают первым.

Розе особенно некогда было разговаривать, и Валя несколько дней лежала почти всё время одна, глядя с кровати в окно, выходящее в тот самый внутренний дворик, увитый плющом. Однажды она осмелела и спросила Розу, нет ли какой-нибудь книги, которую она могла бы почитать. Роза обрадовалась, принесла несколько книжек, которые любили её дети, и Валя, с некоторым трудом разбирая старинные буквы в изданиях начала века, с интересом читала.

Однажды вечером, когда Роза никуда не спешила, она задержалась в комнате Вали и стала расспрашивать её о том, где девочка жила, кто родители, как выглядит их город и как ей жилось в СССР. Вале не хотелось рассказывать об оккупации, и она говорила о мамином санатории и папиной работе в типографии, о море и степи, о том, как красив её любимый многоликий приморский город, какие разные в нём кварталы и сколько народностей там живёт.

— Ты хорошо говоришь по-немецки. Кто тебя учил? Клаус и Марта?

— Здесь я много выучила и правда стала хорошо понимать. Но я и дома учила.

— Да-а-а-а? — удивлённо протянула Роза. — Наша пропаганда говорит, что русских при большевиках не учат читать даже на родном языке, что все неграмотные и не знают, что такое гигиена и чистое бельё. Мы-то с Францем понимаем, что это не так, но многие верят.

Валя улыбнулась, вспомнив, как удивлялись надзиратели в лагере, когда кто-то из пленников говорил по-немецки.

— У нас была учительница в школе такая… немолодая, красивая. Пришла в класс на первый урок и сразу заговорила по-немецки. Мы ничего не понимаем, переглядываемся. А она стала жестами объяснять, что сказала. И дальше — ни слова по-русски. Если надо что-то спросить — как хочешь, так и объясняй: в словаре находи, пальцем в учебник тыкай, картинки рисуй — но не по-русски. Мы к концу первого года уже могли всё нужное сказать и даже между собой на уроках по-немецки переговаривались.

Роза радостно закивала.

— Это хороший способ. Меня в детстве так учили. У меня была няня француженка — ни слова по-немецки не говорила. А сейчас, — женщина вдруг погрустнела, — наш сын воюет в России. Как я не хотела, чтобы он шёл на войну! Я хотела его отправить куда-нибудь далеко… А Франц сказал, что ему тогда придётся всю жизнь прятаться. Потому что, если человек уклоняется от призыва, он военный преступник. И теперь я очень боюсь, что Гюнтер там погибнет или вернётся озлобленным. Война не делает людей лучше. Очень трудно остаться на войне человеком, особенно когда твой народ — агрессор. Мы с Францем это знаем.

— Разве доктор может быть агрессором?