Валленштейн

— Бедная девочка, твоя проповедь достойна только что опохмелившегося прелата, а не дочери простого лекаря. Имей в виду, — продолжал он назидательно, — в этом жестоком диком мире правят гнусные пороки, зло и ненависть, а также самая подлая и отвратительная ложь в образе самого отца лжи — проклятого дьявола, и пока отец лжи правит этим развращённым им самим миром, людям в удел достанется только то, что может дать пошлость, коварство, зависть и злоба людская, а попытаешься выжать из этой мерзости какую-либо выгоду для себя — получишь вечное проклятие и, в конечном итоге, уход в небытие. Не дай тебе Бог, фрейлейн, стать жертвой гнусной лжи, коварства и подлости людской. Ведь душа человека — это не только залог бессмертия, но и мрази вместилище, исходящей от самого отца лжи и наложенных проклятием ещё на наших несчастных предков. Поэтому из-за души страдает и тело человека, и поверь мне, телесная боль приносит гораздо больше невыносимых страданий, чем надуманные душевные муки. Это проклятие будет довлеть над всем родом людским до скончания веков... — барон внезапно замолчал, затем откупорил бутылку мозельского, одним духом осушил её прямо из горлышка и повторил: — Запомни: зло и ненависть правят этим диким и жестоким миром. Поэтому берегись людской подлости, коварства и гнусного порока, поверь старому солдату: они ждут своего часа!

После этой странной, явно навеянной винными парами речи, барон, по своему обыкновению, завалился на кровать, чтобы как следует отдохнуть с туго набитым брюхом.

Он до сих пор никогда не вступал с Ханной в такие пространные беседы, и она с некоторым удивлением внимала речам мальтийского рыцаря[174], а затем, внезапно вспомнив о графе, который в это самое время, когда она слушает болтовню полупьяного ландскнехта, может быть, уже находится при смерти, сердито поджала губы и молча вышла. Воспользовавшись тем, что отец и доктор фон Браун вышли на улицу и, о чём-то оживлённо беседуя, скрылись за углом дома в конце квартала, Ханна торопливо переоделась в своё самое нарядное платье и направилась прямиком к особняку графа.

Граф находился в полузабытьи, когда Курт ввёл в его покои застенчиво улыбающуюся девушку. Очнувшись от нежного прикосновения её рук и внезапно увидев перед собой милый образ возлюбленной, Пикколомини невольно вскрикнул: ему почудилось, что сам ангел спустился с небес, чтобы унять адское пламя, которое страшным пожаром любви испепеляло его душу. Он страшно побледнел, тяжёлый вздох вырвался из его груди, и он дрожащей рукой схватился за бешено колотившееся сердце.

Ханна бросилась к возлюбленному и, уже не смущаясь, стала покрывать робкими поцелуями, обильно смачивая слезами его лоб, щёки, глаза, губы.

— Ханна, милая Ханна, ты воистину ангел, ниспосланный из самых небес, чтобы спасти меня, — прошептал пересохшими губами граф и впервые за долгое время улыбнулся такой знакомой обаятельной улыбкой.

Взгляд девушки случайно упал на пузырёк с чудодейственным бальзамом, изготовленным её отцом.

— Вот сейчас ваша милость примет немного бальзама, — проворковала она. — Вам сразу станет легче.

— Из твоих рук — хоть смертельный яд! — с восторгом воскликнул граф.

Дочь лекаря, мило улыбаясь, налила целую рюмку бальзама и собственноручно, словно заботливая мать, напоила этим снадобьем графа.

— Фи! Какой противный вкус у этого бальзама, — скривился он.

— Ничего, ваша милость, все лекарства — невкусные. Зато теперь вы быстрее встанете на ноги, — успокоила его девушка, откровенно любуясь внешностью графа.

— Я уже здоров, — неожиданно тихо, вполголоса, но твёрдо заявил Пикколомини. Он, резко поднявшись, уселся поудобнее, свесив с постели на пол, устланный мавританским ковром, босые ноги. На золотисто-смуглых щеках графа загорелся жаркий румянец. Тяжело и часто дыша, он смотрел на Ханну каким-то странным, непонятным для неё взглядом, затем, не говоря ни слова, порывистым движением обнял её, притянул к себе, и их губы слились в длинном глубоком поцелуе. По всему телу Ханны пробежала дрожь, и она невольно крепко прижалась к возлюбленному, а тот, осторожно наклоняясь вместе с нею, уложил полуневменяемую девушку на постель и начал нетерпеливо расстёгивать её корсет.

Очнувшись от оцепенения, Ханна ухватилась за руки графа и крепко сжала их, не позволяя себя раздеть, однако он уже потерял над собой контроль и изо всех сил рванул широкий подол её нарядного платья. Раздался сухой треск шерстяной материи.

— Ваша милость! Что вы делаете? — глухо простонала Ханна. — Так ведь нельзя!

Эти слова Пикколомини пропустил мимо ушей, сгорая от нетерпения и жгучего желания, к голосу рассудка он больше не прислушивался. Однако внезапно его красивое лицо исказилось в жуткой гримасе, граф сильно побледнел и, оставив платье Ханны в покое, как бешеный, заметался по спальне, потом стремительно подскочил к своей роскошной кровати, выхватил из-под неё ночной горшок и опрометью бросился вон из комнаты.