Валленштейн

Пикколомини не нужно было дважды повторять этот чудовищный по своей бесчеловечности приказ, и вскоре — даже раньше отведённого времени — Лютцен уже вовсю горел, а воздух, несмотря на ужасающий шум битвы, сотрясался от громких воплей, причитаний и проклятий несчастных бюргеров, оставшихся перед долгой суровой зимой без крова над головой. Тех несчастных жителей Лютцена, которые медлили и недостаточно проворно покидали свои жилища, попросту живьём сжигали вместе со строениями, предварительно подперев их двери и стреляя из пистолетов и мушкетов по окнам. Граф Пикколомини прекрасно знал своё дело. Пламя охватило весь Лютцен, и чёрные клубы густого смрадного дыма, едкой, перехватывающей дыхание гари, огромными валами понесло по ветру на идущих в атаку протестантов. Одновременно пошли в контратаку полк барона Рейнкрафта и ужасная в своей жестокости и свирепости хорватская конница графа Исолано, с яростным воем размахивающая саблями. Завязалась кровавая сеча.

Войска герцога Веймара дрогнули и стали медленно отступать. В этот критический момент на левом фланге протестантов появился сам Густав Адольф в сопровождении графа Лауэнбурга и сумел выровнять положение. Он тотчас был замечен гауптманом Лесли с его шотландскими стрелками, которые поспешили занять удобные позиции для прицельной стрельбы. В середине дня, когда туман наконец рассеялся, все вдруг заметили любимого коня короля, на котором, к огромному ужасу шведов и немецких протестантов, не было всадника, а по взмыленным и израненным, тяжело вздувающимся бокам красивого животного струилась кровь: Лауэнбург знал своё дело и успешно выполнил приказ Нитарда. Густав Адольф, как обычно, пренебрегая собственной безопасностью, носился верхом перед боевыми порядками своих и союзных войск, внезапно появляясь на наиболее опасных участках разгоравшегося кровопролитного сражения. Пули и клинки врагов его щадили во многих войнах, казалось, он был заговорён от свинца и стали. Однако в этой битве за его спиной оказался более опасный и коварный враг, чем боевые порядки противника. Когда король в критический момент лично собирался повести в атаку конницу герцога Веймара, иезуитский шпион, воспользовавшись густым туманом и чёрными клубами дыма, пылающего в огне Лютцена, хладнокровно поднял пистолет, тщательно прицелился и выстрелил в незащищённую кирасой широкую спину северного рыцаря. Затем он достал из седельной кобуры ещё один пистолет, чтобы для верности и его разрядить в спину короля, но в это время раздались мушкетные залпы со стороны позиций имперских войск, и в следующий момент пятидесятиграммовая свинцовая пуля, выпущенная из длинноствольного испанского мушкета, смяла ему стальную каску и вышвырнула из седла. Когда туман и клубы дыма несколько рассеялись, то по полю между позиций противников носились лишь две раненые лошади без седоков, в одной из которых узнали знаменитого Штрайфа. Из позиций имперских войск раздались торжествующие крики.

Валленштейн возблагодарил небо за такую неслыханную удачу и за свою предусмотрительность, видя в гибели Льва Полуночи свою заслугу, даже не подозревая, что здесь приложили свою руку иезуиты. Казалось бы, сама Фортуна благоприятствует Валленштейну: в этот момент подошли войска Паппенгейма и под личным предводительством своего безумно храброго военачальника с ходу ринулись в бой, пытаясь опрокинуть правый фланг противника. Однако тут колесо изменчивой Фортуны вдруг повернулось: фельдмаршал Паппенгейм, ведя в бой полки своих отважных рейтар, прозванных «храбрыми паппенгеймцами», был смертельно ранен пулей в грудь. Его тут же замелил Гронсфельд, приняв на себя командование.

Граф ещё некоторое время скакал стремя в стремя с генерал-вахмистром, пытаясь, несмотря на смертельное ранение, сделать всё возможное, чтобы атака на шведов не захлебнулась. И, уже соскальзывая из седла, он прошептал побелевшими губами Гронсфельду, который пытался удержать его на коне:

— Вперёд, мой друг, только вперёд! Ты ещё не знаешь моих паппенгеймцев!

Это были последние слова отважного рыцаря, по праву заслужившего славу настоящего героя Тридцатилетней войны. Он прожил неполных тридцать восемь лет, но история того жестокого и кровавого времени немыслима без его имени.

Когда Паппенгейм свалился из седла на руки фон Гронсфельда, атака на шведов захлебнулась. Это огромная потеря для имперских войск уравновешивала шансы католиков и протестантов в сражении.