Вальпургиева ночь. Ангел западного окна

И вот долгожданный вздох облегчил измученную грудь Тадеуша Флюгбайля, но причиной тому была не радость изобличения коварного красного шланга, а отрадная уверенность — уж теперь-то он не совершит ошибки, теперь-то он знает: от пропавших штанов его отделяет лишь тонкая оболочка изготовленного в Саксонии чемодана. От желания до исполнения в прямом смысле рукой подать.

И вытянув эту налитую грозной силой руку, лейб-медик, раздвигая горы атласных жилетов и сигаретных коробок, начал наступление на такого смирного с виду уроженца союзного государства.

Но подлый белесый супостат с берегов Плейсе крепко стиснул челюсти и дерзко сверкнул металлическими застежками. Чувствуя свое преимущество в весе, он изготовился к отражению атаки Пингвина.

Она началась с чуткого ощупывания, почти нежного прикосновения к кнопкам и выступам, затем последовали нервные попытки зацепить латунную губу и даже пинки по переднему краю укреплений и, наконец (возможно, как средство психологического давления), — громкие апелляции к князю тьмы. Но все было напрасно.

Гнусное детище фирмы «Мэдлер и К⁰» не знало чувства сострадания. Ни один кожаный нерв не дрогнул в нем, когда в пылу сражения лейб-медик наступил на шлейф своей долгополой ночной рубашки и раненая холстина издала душераздирающий крик.

Пингвин с корнем вырвал левое вражье ухо и, багровея от ярости, бросил его в ехидную физиономию зеркального шкафа. Никакого толку, саксонец и не думал разжимать зубы!

Он отбивал атаку за атакой.

Гений обороны!

Он выдержал штурм, в сравнении с коим осада Антверпена — детская игра^{14}.

Неприступный саксонец знал: есть лишь одно орудие, которое могло бы пробить твердыню его бастионов, это — маленький стальной ключик, и найти его мудренее, чем монетку в щели между половицами, ибо висит он в полном забвении на голубом шнурочке за пазухой у самого господина лейб-медика.

Безутешный и бесштанный, он стоял, заламывая руки, на своем крошечном плацдарме и бросал отчаянные взгляды то на ночной столик, где посверкивал спасительный колокольчик, то на торчавшую из порванного подола тощую голень, на которой вздыбилась седая щетина.

Сил больше нет! Будь у него сейчас ружье, а вокруг — пшеничная нива, он утопил бы свое оружие в море колосьев.

— Если бы я был женат! — сокрушался Пингвин, роняя стариковскую слезу. — Все повернулось бы иначе. Не пришлось бы мне, грешному, доживать свой век в одиночестве, сиротой преклонного возраста. Разве дождешься любви от этих вещей? Оно и понятно, ни одна из них не подарена мне любящей рукой… Все покупал я сам. Был вынужден сам себя одаривать. Даже этими шлепанцами.

Он грустно взглянул на тигровые туфли с узором в виде голубых незабудок.

— Я нарочно заказал такую безвкусицу, внушив себе, что это подарок. Мне казалось, они внесут в мой дом толику душевного тепла. Боже, как я ошибался!

И он вспомнил зимнюю ночь, когда хотелось выть от одиночества, вспомнил, как, расчувствовавшись, решил преподнести к Рождеству подарок самому себе.

— И почему я хотя бы не завел собаку, которая любила бы меня, как Брок — Эльзенвангера?

Флюгбайль отдавал себе отчет, что впадает в детство.

И не мог воспротивиться этому, уже не хватало сил совладать с собой.

Не помогла даже, казалось бы, проверенная уловка, когда он величал себя словами: «Ваше превосходительство».

— Да, прав был Зрцадло тогда, в «Зеленой лягушке»: я — Пингвин! Я не могу летать и никогда не мог.

Глава восьмая Путешествие в Писек

Стук в дверь, еще и еще раз, то громкий и нетерпеливый, то тихий, просительный. Но господин императорский лейб-медик все не решался сказать: «Войдите».

Он не хотел обманываться в своей надежде, что до него пытается достучаться экономка с долгожданными брюками.

Не слишком ли много разочарований?

Он совсем скис от жалости к самому себе, коей страдают старики и дети.

Наконец он все-таки буркнул: «Войдите!»

Так и есть, прощай, надежда!

Ни брюк, ни экономки. Приоткрыв дверь, в комнату робко заглянула… Богемская Лиза.

«Сколько можно испытывать мое терпение!» — то был крик души, который, однако, не вырвался наружу. Флюгбайль был не в силах даже приосаниться и принять вид «его превосходительства», не говоря уж о том, чтобы выбранить кого-то.

На языке вертелась лишь мольба: «Прошу тебя, Лизинка, сходи принеси мне брюки!»

По его лицу старуха поняла, что с лейб-медиком творится что-то неладное, и это придало ей смелости.

— Прости, Тадеуш… Клянусь, меня никто здесь не видел. Я бы никогда не пришла к тебе, в Град, если бы не крайняя необходимость. Пожалуйста, выслушай меня, Тадеуш… Всего одна минута. Речь идет о спасении жизни… Никто сюда не войдет. Войти некому… Я два часа простояла внизу и убедилась, что в замке никого нет. А если вдруг кто и появится, я лучше в окно выброшусь, чем осрамлю тебя… своим присутствием.

Все это было произнесено лихорадочной скороговоркой, с нарастающим волнением.