Вальс под дождём

Хотя каждый метр давался с трудом, я смогла проковылять до развалин кинотеатра и подумала, что ещё столько же — и в зоне видимости покажутся остановка трамвая и театральная тумба со свежими афишами. То, что в Москве работали театры, казалось непостижимым! Я дала себе слово с первой зарплаты непременно сходить с мамой на спектакль. Непременно! Всем врагам назло! Взглядом я отмерила себе расстояние до следующего привала и двинулась дальше, мечтая о костылях, на которых я очень бойко прыгала в госпитале.

Позади себя я услышала торопливые шаги, и чья-то крепкая рука подхватила меня под локоть.

— Боец, тебе помочь? А то я вижу, ты едва идёшь.

«Да что ж сегодня такое?! Неужели я так похожа на парня?» Я повернула рассерженное лицо и встретилась взглядом с молодым лейтенантом. Но сначала я рассмотрела не его, а погоны на новенькой шинели. Погоны вместо знаков отличия в петлицах ввели буквально на днях, и я прежде не видела их на плечах военных. Прорвавшийся сквозь облака луч солнца чётко обрисовал маленькие звёздочки на золотистом поле и знак различия артиллерии из двух пушечных стволов в форме Андреевского креста. Сам лейтенант был некрасивый, очень худой, со впалыми щеками и короткой щёточкой бровей над тёмно-серыми глазами цвета талой воды.

Я сердито взглянула на него исподлобья:

— Я не боец.

Он смущённо моргнул и принялся оправдываться:

— Ой, простите. Я со спины не понял. Вижу, форма военная. Думал, боец после ранения.

Выражение его лица стало беззащитным, словно он провинился и не знает, как смягчить свою оплошность. Наверняка на поле боя он вёл себя гораздо решительнее, я давно заметила, что самые отважные на войне в мирной жизни становятся застенчивыми и несмелыми.

Я сменила гнев на милость.

— Да я и есть после ранения, — ответила я и кивнула на его погоны: — Никого ещё в погонах не видела.

У него была приятная открытая улыбка.

— Я тоже. Только вчера форму получил. Новую теперь сразу выдают с погонами. Непривычно, правда?

Я пожала плечами:

— Мне нравится. Только погоны на китель пришивать будет трудно. Все пальцы исколешь.

— Ничего, я научусь.

За разговором лейтенант поддержал мою руку, снимая нагрузку с больной ноги, и я немного передохнула от боли.

Он пытливо посмотрел на меня:

— Ты здесь живёшь?

Я не стала возражать, что он перешёл на «ты». Да и мы в отряде не привыкли церемониться с лейтенантами. «Выкали» начиная с капитана и пожилых.

— Ходила искать родных одной лётчицы, — я вздохнула, — и никого не нашла. Вернее, нашла соседей, но они ничего хорошего мне не сообщили.

— Я тоже не нашёл нужных людей. Сунул записку в дверь, но, скорее всего, там нет никого. Дома полупустые стоят, жители кто в эвакуации, кто на фронте. — Он похлопал себя по планшету, висевшему на боку: — Зато успел все наказы выполнить, остался последний адрес на Второй Кабельной улице. Не знаешь, где это?

— Вторая Кабельная? — Я засмеялась. — Очень даже хорошо знаю. Тебе повезло. Я живу по соседству, так что могу доставить тебя до места.

— Правда? Вот здорово! Спасибо тебе! Давай познакомимся, что ли, раз нам дислоцироваться в одном направлении. Меня Матвей зовут.

— А я Ульяна.

Он кивнул:

— Красивое имя. Ты фронтовичка?

— Прифронтовичка. — Я искоса взглянула на его угловатый профиль. — Я работала вольнонаёмной в полевом прачечном отряде. А ты, я вижу, артиллерист.

— Теперь да, снова артиллерист. — Я посмотрела удивлённо, и Матвей принялся объяснять: — Вообще-то я с начала войны был артиллеристом после краткосрочных курсов, а потом наш огневой взвод защищал высоту. — Его голос дрогнул. — И все погибли, кроме меня и одного солдата. Мы были ранены, нас захватили фашисты и отправили в концлагерь.

«Так вот почему он такой худой!» — подумала я. Меня словно ножом по сердцу полоснуло. Больше он мог бы ничего про себя не рассказывать, потому что одного упоминания о плене мне хватило, чтобы остановиться и сжать его руку.

— Меня посылали в разведку, и я была на оккупированной территории меньше суток, но успела понять, как там ужасно. А концлагерь… — Я замолчала, не в силах выразить чувства словами.

Матвей коротко кивнул:

— Да, нам досталось. — На несколько мгновений его глаза сузились и застыли в одной точке, как будто за поворотом увидели не трамвай, а ряды колючей проволоки с пулемётными вышками. — Я уже почти умер. Но, когда нас гнали из пересыльного лагеря, немцы их называют «дулаги», в большой концлагерь, колонну отбили партизаны. Дальше я воевал среди своих. А сейчас нашего командира отряда вызвали в Ставку, ну он и взял меня с собой в качестве поощрения, потому что я подмосквич из Тропарёва.

Он рассказывал о себе скупо, без надрыва и без бравады, спокойно обозначая то, что известно каждому фронтовику: на войне всякое случается.

У Матвея был тёплый, мягкий голос. Я заметила проскользнувшую в складке у рта усталость и мимолётную улыбку, когда он посмотрел на меня против солнца. Он был очень светлый, лёгкий, такой худой — одни косточки — и… красивый!