Валтасаров пир. Лабиринт

В Доме ребенка, созданном в этом году в Оликсне, — через две недели туда прибывала первая партия детей, — не было еще ни полов, ни окон, ни дверей. Заведующая, панна Лещинская, рассчитывала, что порт придет на помощь, и объясняла, в чем у нее затруднения.

— Плохо, что так срочно, — вздохнул Биркут.

Бледные, увядшие щеки заведующей, которая была почти одного роста с Биркутом, порозовели.

— Вы только не отказывайте сразу. Поговорите об этом у себя!

— С кем поговорить?

— С людьми!

— С этим не к людям, а к природе надо обращаться, чтобы она их сверхчеловеческими силами и здоровьем наделила! — вскинулся Биркут. — У нас в порту ни поспать, ни поесть некогда. Да у меня совести не хватит еще и ваш дом на них взвалить!

Рядом с капитаном вырос вдруг мужчина лет пятидесяти, седой, с выразительным лицом и густыми кустистыми бровями.

— Пора, капитан, — тронул он Биркута за рукав. — Уже начинают.

— Иду, боцман! — Но, несмотря на это заверение, Биркут не двинулся с места. — У меня совести не хватит, — повторил он, — лишать людей тех нескольких часов, которые остаются им на отдых. Вы слышали ведь, что я сейчас в зале говорил о работниках порта?

— Конечно!

Биркут обернулся к боцману, призывая его в свидетели.

— Вот и ты скажи свое веское слово, как там у нас с людьми, — промолвил он. — Через все мытарства войны и оккупации прошли, а многие еще в довоенные годы хлебнули горя. И теперь вот горят на работе. Как свечка, подожженная сразу с обоих концов.

Чечуга слушал, сдвинув густые брови.

— Хоть бы попозже чуть-чуть, — прибавил Биркут. — Сейчас страшно измотаны все. Верно ведь, Чечуга?

— Верно, — согласился боцман, однако вывод сделал другой. — Но когда трудно, дети-то, они вроде утешение. И я думаю, наши товарищи не откажут помочь. Пускай ваши ребятишки приезжают. Мы в порту потолкуем, как быть.

— Не могу же я детей принять в дом без окон и дверей. Они замерзнут! Простудятся.

— Само собой, — подтвердил Чечуга. — Само собой!

— Да, ты еще, — взглянул Биркут на Анджея и, написав на бумажке адрес снятой комнаты, вручил ему. — Справишься сам?

— Конечно, — ответил Анджей с готовностью. — Ты обо мне не беспокойся.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

По окончании концерта Уриашевич вышел на улицу. Людской поток подхватил его и понес по направлению к городу. Но скоро поток иссяк. Кому пора было обедать, кому на работу. Четверти часа не прошло, и на Рыночной площади, откуда расходилось в разные стороны с десяток улиц, Анджей уже оказался в одиночестве. По пути ему попался ресторан. Поставив свой неизменный портфель к ножке стула и не глядя на официантку, которая принесла меню, заказал он первое попавшееся блюдо. Его одолевали мысли о Биркуте.

Ночь и утро предыдущего дня в поезде тянулись бесконечно долго, и он то задремывал, то просыпался, просыпался и опять задремывал. Заснуть по-настоящему никак не удавалось. Поезд уносил его все дальше, а он, привалившись на бок на скамейке, закрывал и открывал глаза, видя все то же окно перед собой. Сначала оно было совсем черное, потом посерело, поголубело и, наконец, зазеленело. Но на душе становилось все тяжелее. В голове беспорядочно мешались события последних дней.

На станциях и в открытом поле мимо проносились встречные поезда. И он едва удерживался, чтобы не выскочить из вагона. Особенно велик был соблазн во время остановок. Не столько желание вернуться подымалось в нем, сколько отчаянное сопротивление против того, что его ожидало.

Из ума не шли советы Хазы, которым он последовал, доводы Рокицинского, показавшиеся ему убедительными. Он обдумывал их так и этак. Возвращался к ним снова и снова. И не находил в них прежней бесспорности, той очевидности, которая заставила его пуститься в путь. «Чем ближе к Оликсне, — подумал он, — тем меньше меня привлекает вся эта операция. Отсюда и перемена».

Он твердо был убежден, готов был поклясться: случись ему сейчас ехать в Варшаву из сельской своей школы и вести эти разговоры, результат был бы иной! Но сделанного не воротишь. Он не в Варшаву едет на несколько дней, а уезжает из нее навсегда. И никому даже не сообщил об этом. Напрасно ждали его в Ежовой Воле, а теперь-то и ждать перестали, он окончательно себя скомпрометировал своим поступком.