Валтасаров пир. Лабиринт

— Чтобы против меня восстановить. Против школы. Против политики, которую мы проводим. Невзлюбил он нашу школу, невзлюбил. Ведь мы одними из первых начали педагогическую работу в здешних местах. — Томчинский помолчал и заговорил опять об Уриашевиче. — А что он из Варшавы не вернулся и подвел нас, это с его стороны нехорошо. — Он остановился. Не хотелось, чтобы Климонтова по голосу догадалась, что он сердится. Еще подумает, чего доброго, что он в претензии на нее из-за Уриашевича. А он знал: она тут ни при чем. — Пусть совесть вас не мучает, что вы его рекомендовали, — добавил он. — Людям надо доверять.

— Что я слышу! — удивилась Климонтова. — А не вы ли так подозрительно на него посматривали, увидев впервые в отделе народного образования в Варшаве?

Пыль, стлавшаяся над дорогой, забивалась в нос, в рот, от нее першило в горле. Томчинский откашлялся.

— Не спорю, — согласился он. — Я довольно прохладно отношусь к людям из этой среды. — И поспешил уточнить: — К старой интеллигенции, которая якшалась с буржуазией. Ну, да что ж? — вздохнул он и, поразмыслив, так определил свое отношение к интеллигенции: — Бдительность нужна, иначе плевелы старого из этой почвы нам не вырвать. Но, с другой стороны, не доверять тоже нельзя, а то новых всходов не дождешься. Вы согласны?

Они въехали в лес, который тянулся отсюда почти до самого Струменя. Речь зашла о Спосе.

— Говорят, он поблизости где-то скрывается, — поделился Томчинский местными новостями. — Приход его так и бурлит. Кто-то мутит народ по его указке.

— До сих пор?

— Такой не спустит обидчикам.

— А откуда известно, что это он?

— Больше некому, остальная компания в тюрьме.

В лесу ни легким, ни глазам не стало легче. Пыль тучами вздымалась над дорогой. В деревьях терялось малейшее дуновение ветерка.

— Он фанатизм разжигает в деревне, — продолжал Томчинский. — По его наущению молебны служат за возвращение пастве ее пастыря. И проклятия призывают на голову его преследователей.

Вдруг в лесу что-то зашумело. Среди окутанных пеленой пыли деревьев почудилось какое-то движение. Колеса повозки, поскрипывая, с трудом прокладывали колеи в глубоком песке. Но монотонные эти звуки заглушил нарастающий беспокойный шорох.

— Что это? — спросила Климонтова.

Но ответом было не слово, а камень. Один, другой, третий — целый десяток. Один угодил Климонтовой в щеку, оцарапав ее до крови. Другой попал в лошадь, и она рванулась вперед. Но песок цепко, с неослабевающей силой хватал за колеса. Томчинский и Климонтова тоже в нем увязли бы, вздумай они соскочить и бежать. Место было для этого неподходящее.

— Пригнитесь! — крикнул Томчинский. — Голову наклоните! Ниже! Еще ниже!

Но Климонтова вместо этого выпрямилась и встала в повозке во весь рост.

— Слышите? — воскликнула она. — Это Ежовая Воля!

В воздухе просвистел камень, за ним еще и еще. Но и бросавшие тоже, видимо, что-то услышали. Руки, сжимавшие камни, опустились.

Теперь и до слуха Томчинского донеслась далекая песня:

Вперед, не глядя на преграды,
Врагов гони перед собой.
В порыве юном все мы рады
За новый мир подняться в бой.

— Наши, — прошептал директор. — Школа!

Жара, духота, пыль — молодежи все нипочем. И усталости после целого дня, проведенного в походе по случаю конца учебного года, тоже как не бывало: голоса звучат в полную силу, охота петь ничуть не меньше. И в этом пении захлебнулась ярость богомольных старух и святош из Струменя. Тяжело дыша, отступили они, в панике поспешно выбрасывая камни из передников. А ребята шагали бодро, — песня с каждой минутой звучала все громче:

Несем освобождение
Мы — авангард труда.
Прошедшему — презрение!
Мы — с будущим всегда!

Томчинский и Климонтова слушали, закрыв глаза. Она — от переполнявших ее чувств. Он, чтобы слышать лучше. Ему даже показалось, будто он различает знакомые голоса. Бронека Кулицкого, парней и девчат из его группы — первых выпускников школы! Терезы Яблонской — нового члена их педагогического коллектива, и Смелецкого, который несколько дней как перешел на четвертый курс исторического факультета. И многих, многих других.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Уриашевичу по нескольку раз на день приходилось теперь бывать на понтоне. База водолазов, к которым перебросил его Биркут, размещалась рядом с отстойной гаванью, на той же восточной стороне канала, что и управление порта, но до понтона — он покачивался на якоре у оконечности западного мола — было не меньше мили.

Каждый раз, когда катер разрезал воды канала, Уриашевич ловил себя на том, что не может усидеть в каюте, хотя от беготни с утра до вечера порядком изматывался, уставал. Высунется в иллюминатор — но много ли оттуда увидишь; выскочит на палубу и стоит, широко расставив ноги: смотрит не насмотрится. Словно вчера только приехал.