Валтасаров пир. Лабиринт

— Ты танцуешь еще? — спросила шепотом мать.

— Уже нет.

— И не будешь больше?

— Почему ты спрашиваешь, мама?

— Так просто.

Разговор подвигался туго, ведь каждая фраза могла быть истолкована превратно. Воспринята как намек, обида, упрек или жалоба. Мать скажет что-нибудь и тотчас пожалеет. Дочь вымолвит слово и поспешит смягчить впечатление. И так каждый раз. Но и молчать нельзя. Затянувшиеся паузы причиняют почти физическую боль.

В конце концов у артистки нечаянно родилось одно предложение. Наверху у Климонтовой лежал ее костюм. Голубой, расшитый белыми лилиями камзол и трико серебристого цвета. Все необходимое для партии Жанны д’Арк.

У матери задрожали губы, когда переодетая Иоанна спустилась вниз.

— О-о! Как красиво!

Застлавшие ей глаза слезы мешали смотреть. А Иоанне мешало волнение. Но не только оно. И не то, что была она не в форме. И давно не упражнялась. Она опять была больна и не береглась. Не просто не береглась, а гораздо хуже. И все из-за Хазы.

Наконец, сделав над собой нечеловеческое усилие, она в ритме танца двинулась от двери.

«Ну еще чуть-чуть, — твердила она про себя, воздевая кверху руки и пытаясь продемонстрировать матери знаменитую финальную сцену на костре, которая прославила ее имя. — Еще чуть-чуть».

Тело Иоанны Дюрсен-Уриашевич судорожно извивалось: оно должно было изображать страдание. Лицо — экстаз. Но выражали они одну лишь крайнюю усталость.

«Еще немножко! — закусила она губы, всеми силами борясь с искушением прервать танец. — Еще немножечко!»

Однако докончить его было ей не суждено. Кто-то внезапно стукнул в окно кулаком. За стеной послышались поспешные шаги. Рассердясь за что-то на викария, недавно назначенного помощником Завичинского, Тося вернулась домой на целый час раньше. И, возмущенная представшим ее взору неподобным зрелищем, объятая страхом за мать, с криком ворвалась в комнату.

— Господи Иисусе! — заломила она руки. — Что здесь творится!

Но не Тосин крик и не звон разбитого стекла прервали танец. А боль, гнездившаяся в локтях, ступнях, коленях и усилившаяся в последнее время из-за неправильного образа жизни, — боль, которая сейчас от мгновенной сильной перегрузки достигла невыносимой остроты. Суставы жгло, как огнем. Пронзало раскаленными иглами. Белее полотна, в холодном, едком поту Иоанна корчилась на постели Ванды, кусая подушку, ругаясь и проклиная себя, все на свете. Ее била дрожь, пульс почти исчезал.

Сбежавшая сверху Климонтова бросилась к теряющей сознание Иоанне и тотчас послала терзаемую противоречивыми чувствами Тосю за извозчиком.

Вечером пришлось отправить Иоанну в больницу.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

— Как — сорвало?

Чечуга встал со стула и, хмуря густые, седые, брови, уставился на Петра Батурского, который прибежал с этой недоброй вестью с маяка.

— На месте нет, — сказал Батурский. — В море, видно, унесло.

За последние недели работа в Оликсне значительно продвинулась вперед. Еще доделывали кое-что на волноломах, возились с внутрискладским транспортом, со шнековыми подъемниками, с угольными вагонетками. Зато добавочные пути были уже проложены, девять транспортеров отремонтировано, а две ковшовые землечерпалки, временно находившиеся в распоряжении порта, с утра до вечера подготавливали акваторию к навигации: расчищали рейд, главный канал и боковые гавани. Обставили и фарватер. Ярко. Эффектно. Радуя взоры и слух, у входа в порт красовались четыре новеньких, дорогих звуко-световых буя: гордость Оликсны. И вдруг является Батурский и докладывает, что один исчез.

— Который?

— ОЛИ-4, — уточнил Батурский. — Крайний западный.

Чечуга молча выдвинул ящик стола, достал бинокль и взялся за шапку. Дверь затворилась за ним бесшумно. Зато другая, из коридора во двор, захлопнулась с таким треском, что Батурский и Уриашевич, сидевший у боцмана, вздрогнули. Ветер, ночью немного поутихший, был все еще довольно сильный.

— А давно исчез? — прокричал Уриашевич на ухо Батурскому.

— Да нет, — переждав вой туманной сирены, ответил Батурский. — С час назад светил еще, — прибавил он уже во дворе.

— А может, просто лампа перегорела?

— Мы тоже сначала так подумали. А потом глядим — нет его.

— А в море не видно света нигде? — обернулся Чечуга.

Над сушей и морем, то сгущаясь, то расходясь, клубился туман. На километры кругом голубые просветы перемежались с молочно-белыми, не пропускающими света полосами. Купол маяка выплывал из мглы и снова пропадал. Появлялись и исчезали строения на берегу, гребни волн и оранжевый солнечный диск без лучей. Дул сильный ветер. Через равные промежутки времени раздавался вой сирены.

— Человека на катер, к мотору! — обращаясь к Уриашевичу, распорядился Чечуга. — А ты багор да линь давай, дорогой, — сказал он Батурскому. — Да поторапливайтесь. Я на минутку только на маяк заскочу, — услышали они из тумана, тотчас поглотившего его.

На наблюдательном пункте маяка Чечуга задал тот же вопрос: «Не видно света в море?»