Валтасаров пир. Лабиринт

— Они думают, что в коробке архив.

— Чей архив?

— Какой-нибудь организации политической.

— В таком случае, кто же вы сами, по их мнению?

Глаза Кензеля опять округлились.

— Ведь, если придет милиция и окажется не то, они могут совсем голову потерять. Мою настоящую фамилию откроют, — забормотал Кензель. — Скажут, что мы были знакомы до войны. Если при обыске обнаружится, что в футляре, который они прятали, не документы, а картина, им самим это может показаться подозрительным. Струсят и сыпать меня начнут. Выдадут.

В приступе страха Кензель способен вынести картину, вышвырнуть ее на дорогу или в ближайшей речке утопить. Для Уриашевича это было совершенно очевидно.

— Пан директор, — сказал он, — завтра я еду в Варшаву. Потерпите денек-другой, и от картины я вас избавлю.

* * *

В Ежовую Волю Анджей вернулся только к ужину. Усталый, измученный, обессиленный от долгой ходьбы и потребовавших большого нервного напряжения разговоров — с Кензелем и еще раньше с викарием. Возле школы повеяло на него теплым запахом нагретого солнцем парка и огорода. От ворот направился он прямо к канцелярии. С каким удовольствием пошел бы прямо к себе и лег — не до разговоров сейчас, не до еды и мытья, — больше всего хотелось заснуть. Но надо с директором договориться. Анджей открыл дверь в канцелярию, она гудела, как улей. Смерть поручика, ночная перестрелка, нападение на фабрику не сходили с уст. О побеге ксендза Споса все уже знали, как и о том, что налет не случайно совпал с престольным праздником: это было подстроено заранее. Подтверждалось это разными фактами, которые только сейчас выплыли наружу. Смутные догадки, предположения, опасения местных жителей внезапно обрели твердую почву, озарились светом, как при вспышке молнии, — но светом зловещим, кровавым. Уриашевич примостился на подоконнике. Раздался удар гонга. Большинство педагогов питались с учениками. И канцелярия быстро опустела. Анджей, воспользовавшись этим, остановил в дверях директора и попросил отпустить его на несколько дней в Варшаву.

— А послезавтрашний вечер? — вскинулся директор. — Не будете присутствовать?

— К сожалению, не смогу.

— Что это вам так приспичило?

— Надо.

— Что ж, насильно не стану удерживать. Поступайте, как считаете нужным.

— Спасибо, — поклонился Уриашевич. — Спокойной ночи.

Они попрощались.

— Кстати, где это вы сегодня целый день пропадали? — вдруг спохватился директор.

— Да так, по делам ходил. — С этими словами Уриашевич поднял на директора глаза, слипавшиеся от усталости, воспаленные от ветра и попавших в них песчинок, проглотил слюну и, помедлив, прибавил: — Не по школьным, а по своим личным.

Испытующий взгляд директора Анджей выдержал. Но мгновение это показалось ему целой вечностью.

— Завтра в семь я посылаю лошадей на станцию за паном Смелецким, — заговорил тот наконец. — Поезд в Варшаву отходит в восемь, так что вам как раз хватит времени предупредить там, на курсах, если вы этого еще не сделали, что будете отсутствовать несколько дней. Спокойной ночи!

Еще не было шести, когда Анджей с портфелем спустился вниз и, к удивлению своему, наткнулся на директора.

— Что это вы сегодня так рано? — спросил растерявшийся Анджей.

— Что ж, не грех иногда и пораньше встать. — И спросил, взглянув на портфель: — Это весь ваш багаж?

— Весь.

Анджей поднял кверху портфель.

— Ну, желаю приятно время провести. Да не забудьте известить заблаговременно о приезде, чтобы выслать за вами лошадей.

— Непременно.

Анджей взгромоздился на повозку. Но, выехав за ворота, вспомнил вдруг, как Томчинский посмотрел на его портфель, каким тоном осведомился про багаж, и странным показалось ему, что директор вскочил ни свет ни заря. Все это не на шутку встревожило Уриашевича. Зачем? Что тут кроется? Двух мнений быть не могло: вскочил спозаранок, чтобы проверить, не берет ли Анджей вещи с собой, иными словами, не собирается ли улизнуть. Его бросило в жар при мысли, что его поведение в последние дни могло показаться директору подозрительным. Рассеялись ли его подозрения, когда он увидел Анджея с одним портфелем, или не совсем? И у одного ли Томчинского они зародились? «Лучше вернуться», — подумал он. В создавшейся ситуации надо быть на месте. Отъезд может ему повредить. Но минуту спустя он сам над собой посмеялся. И, решив, что все это бред, выкинул из головы свои страхи и сомнения и поехал на станцию.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Сойдя в Варшаве с поезда, Анджей сел в такси и первым делом поехал к своему кузену — оставить портфель и предупредить, что вернется ночевать. Дверь открыла женщина, приходившая к Хазе готовить и убирать. От нее он узнал, что Хаза уже ушел.

— Но пан барон дома, — прибавила она.

— Какой барон? — с недоумением спросил Анджей. — О ком вы говорите?

— Обо мне. — В дверях комнаты стоял смазливый, сухощавый брюнетик с коротко остриженными волосами. — Если по делу, можете ко мне обращаться. Я — компаньон Хазы.