Валтасаров пир. Лабиринт

Они представились друг другу, и Анджей узнал, что фамилия компаньона — Дубенский, а Дубенский — что перед ним тот самый родственник, недавно вернувшийся из-за границы, который ночует обычно у Хазы, бывая в Варшаве.

— Я думаю, что не нарушу желания Збигнева, если предложу вам располагаться, как дома. Я лично только на письменный стол претендую и то в первой половине дня. Вас это не стеснит?

Он был предупредителен, изъяснялся в изысканно-вежливой, хотя слегка иронической манере. Но Уриашевич, поглощенный своими мыслями, на поведение и тон его не обратил внимания.

— А я и не знал, что у Збигнева компаньон, — заметил он как бы между прочим.

— О, не сокрушайтесь понапрасну, — сказал тот с таким видом, будто спешил обелить Уриашевича с его же собственных глазах. — Вы и не могли знать об этом: ведь ни ваш кузен, ни я тоже этого не знали.

Он освободил столик для Анджея — вещи разложить.

— Вы подождете Збигнева? — спросил он.

— Нет, — ответил Анджей. Еще в поезде решил он прежде всего повидаться с Климонтовой. — Мне надо в город по делу. К трем я вернусь.

Он вынул из портфеля полотенце, мыло, щетку, но прежде чем пойти в ванную, бросил мимолетный взгляд на письменный стол: там разложены были бухгалтерские книги, тетради, листы писчей бумаги.

— У моего дедушки посредническая контора была в Белостоке, — пояснил Дубенский насмешливо, хотя никто его не спрашивал. — Пристрастие к цифрам у меня, как видите, наследственное. Занимаюсь в нашей компании бухгалтерией. Можно сказать, двойной. — Он взял лежащую с краю толстую тетрадь в зеленой обложке и потряс ею в воздухе. — Сюда заношу неприкрашенные жизненные факты! А тут, — показал он на приходные книги, — на основе упомянутых фактов создаю уже иную картину.

Он засмеялся. Но смех его был так же притворен, как и преувеличенно вежливые манеры. На сей раз Анджей почувствовал какую-то фальшь в его голосе, но едва очутился на улице во власти своих тревог, Дубенский попросту перестал для него существовать.

В поезде он всю дорогу обдумывал предстоящие в Варшаве дела, то мысленно возвращаясь к Кензелю и его тайне, то пытаясь разрешить возникшую перед отъездом из Ежовой Воли проблему. Проявленный Томчинским интерес к его особе, внимание, с каким оглядел он его багаж, ассоциировались в сознании Анджея с разговором у исповедальни, а потом в ризнице с викарием, который заподозрил его в принадлежности к банде. Перед викарием ничего не стоило оправдаться. И тот сразу ему поверил. Но Томчинский — другое дело. А ведь совсем не исключено, что и у Томчинского мог он пробудить такое же подозрение. А если не подозрение, то, уж конечно, недоверие к себе. Как-никак ксендз Спос посылал за ним в тот роковой вечер. А наутро, после событий, Анджей исчез на целый день. Хорошо еще, что милиция сразу на след напала. И, принимая во внимание то, что ксендз, даже предупрежденный, едва успел унести ноги, искала она не вслепую. Поэтому за себя Анджей мог не беспокоиться. Но не за репутацию свою у директора. Он понимал: если не объясниться с ним откровенно, доброе имя его будет запятнано. Но как совместить такую откровенность со словом, данным Рокицинскому, с обещанием не говорить никому о Кензеле? Допустим, он выложит все начистоту, но это еще не значит, что Томчинский ему поверит. Уж скорее поверит Климонтова, особенно если напомнить ей про лопаты, кирку и брезент, которые она обнаружила у себя в комнате в ту ночь. Уж скорее она, если объяснить, что все это значило, без утайки рассказать о «Пире». Картина, мол, на сохранении у одного человека, неподалеку от Мостников, старого чудака, который не хочет, чтобы об этом знали. И попросить замолвить за него словечко перед директором. Иначе нечего и думать дальше работать с таким человеком, как Томчинский.

Хотя дорога к Кензелю и обратно страшно его утомила, ночью он, хоть убей, не мог заснуть. В канцелярии даже при учителях глаза у него слипались, и потом, отпрашиваясь у директора в Варшаву, он едва дождался минуты, чтобы наконец уйти, повалиться на постель и заснуть. А лег — сна ни в одном глазу. Он вставал, пил воду, зажигал свет, пытался читать. Ничего не помогало — перед глазами стоял нравственно сломленный Кензель. В душе поднималось возмущение против Розы Леварт. То Кензеля становилось жалко. То на себя самого брала досада. Что ни говори, Кензель взрослый человек, отвечать должен за свои поступки. И тогда поднималось раздражение против Кензеля. Справки наводил, искал, расспрашивал всех о нем и вот нашел наконец! Только теперь сыт он по горло этим «Пиром» и прочими всеми открытиями. Что бы там они ни сулили — добро, зло, — безразлично. И вдобавок этот дядюшка с его странностями!