Валтасаров пир. Лабиринт

— Чего так запыхался? — Дубенский окинул Хазу критическим взглядом. — Пловец ты неважнецкий. — Затем вернулся к постоянно волновавшей его теме, которую затронул в разговоре с Уриашевичем. — Ба! У меня и автомобиль был, и особняк, и конный завод, и сотни других великолепных вещей и все к чертям полетело из-за войны, немцев и демократии. Эта последняя и самое дорогое обесценила — герб моих предков. — Ему показалось, что Уриашевич слушает недостаточно внимательно. — Écoutes bien![12] — воскликнул он и напыжился. — Прадед мой был комиссионером, дед нажил состояние на торговле лесом, а отец землю купил, дворянское звание и титул. После чего женился в Париже на княжне, заметьте: испанской. Поистине перст судьбы. С той поры в высшем обществе, куда мы, Дубенские, получили доступ, восточная наша внешность уже больше никого не шокировала. — Он силился представить все это в комическом свете, но в голосе его и взгляде было нечто помешавшее Уриашевичу и Хазе улыбнуться. — И, однако, после революции мы остались в полном смысле на бобах. Вы только представьте себе, какой путь пришлось проделать моим предкам — от конторы до женитьбы на княжне! И все насмарку. Мы опоздали. Вскочили в последний момент в автобус, а он отправлялся в парк. — Он вздохнул почти без наигрыша. Но тотчас же опять взял насмешливый тон. — И вот я одинок, как перст. Родителей с братьями и сестрами украинские националисты убили в имении под Пшемыслом, дальних родственников со стороны отца гитлеровцы уничтожили, семью матери — испанские анархисты в гражданскую войну. Так что перед вами — круглый сирота. — С этими словами Дубенский поднял указательный палец и торжественно обратился к Хазе: — В случае моей смерти поручаю тебе разослать faire-part моим знакомым и друзьям. Подпишешь так: «С глубоким прискорбием извещает друг покойного»… Друг? А может, лучше товарищ по партизанскому отряду? И еще конкретней: по отряду, который действовал под Живцем, точнее — под Замостьем.

— Перестань! — оборвал его Хаза. — Чего ты ко мне пристаешь?

— Как? — изобразил барон недоумение. — Ведь идея засады, на которую я намекаю, и проведение операции принадлежит тебе. Я думал, ты гордишься ею.

— Тише! — зашикал Хаза. — Ведешь себя, как мальчишка.

— Дрейфишь? — спросил Дубенский. — Боишься, как бы не выдал тебя?

— И себя выдашь заодно, если будешь лишнее болтать. Не только меня, пора бы сообразить.

Глазки Хазы налились кровью. Дубенский наблюдал за ним с интересом.

— За нас двоих я и соображал. И не один раз. Прежде всего — в тюрьме, благодаря чему ты и вышел сухим из воды. Поэтому перестань, пожалуйста, меня преследовать и рот мне затыкать.

— Это я тебя преследую? — потерял самообладание Хаза. — Ты за мной по пятам ходишь, голову мне морочишь, тюрьму хочешь накаркать и в вечном страхе держишь своей дурацкой болтовней о нашем прошлом. Ты что, не в своем уме? Рубаху бы на тебя смирительную да в сумасшедший дом, а то еще натворишь делов, плохо кончишь. Но я тебя предупреждаю…

От волнения у него прервался голос, и он замолчал. Только руки его, дрожащие от бешенства, сами потянулись к Дубенскому. Тот лениво отодвинулся в сторону, за пределы досягаемости.

— Зачем преувеличивать, — воспользовался Дубенский наступившей паузой. — Но с твоей стороны очень мило так заботиться обо мне, о моей безопасности и здоровье. И о самом существовании моем тоже, Хазик, пекись. В тебе в последнее время заговорил инстинкт покровительства. И это твое счастье. Ведь я тебя знаю: погибни я, и ты жить без меня не сможешь. Вот какой ты друг! Ну, господа, хорошенького понемножку: поплавали — пора и пообедать.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

— Ты дал мне честное слово, — напомнил Рокицинский.

— Я своих обещаний не забываю, — ответил Анджей.

Они сидели в углу в пустом полутемном кафе. Встреча была случайной. На улице возле бассейна Уриашевич сразу же простился с Дубенским и Хазой, который снова стал его убеждать, что возвращаться в лесничество и вообще в те края в создавшемся положении равносильно самоубийству. Отделавшись от них, под каким-то предлогом уклонясь от совместного обеда, Уриашевич почувствовал непреодолимое желание выпить черного кофе. Но не успел сесть за столик, как из глубины зала навстречу ему поднялась какая-то фигура. Он и сам собирался зайти к Рокицинскому, но, когда тот вырос рядом, внутри у него все оборвалось. Сейчас больше всего на свете хотелось ему побыть одному, а тут как снег на голову — Рокицинский. Неудачнее момент трудно и выбрать. Предстояло еще раз, причем безотлагательно, не приведя после разговора с Хазой мыслей в порядок, возвратиться опять к тому же.