Валтасаров пир. Лабиринт

— Скажи, пожалуйста, а что там у Кензеля на хранении? Драгоценности? И удалось ему сберечь их в целости для Левартов? А где ж он в Варшаве держит их?

Он так и обмер, узнав, что не драгоценности, а огромная картина, знаменитый «Валтасаров пир», за которым Анджей собирается еще раз ехать к Кензелю, причем на грузовике.

— На грузовике? — содрогнулся Рокицинский. — Да ведь все водители с милицией связаны! А у кого-нибудь из твоих знакомых нет грузовика, которым ты бы мог воспользоваться?

— Есть. У Хазы, — вспомнил Анджей.

Рокицинского передернуло.

— Этого еще не хватало! Он ведь двоюродным племянником приходится Конраду Уриашевичу! Я их постоянно вместе вижу. Вот бы ты свинью подложил — и нам с Кензелем, а заодно и себе самому! — При мысли об этом у него дыхание перехватило. — Слава богу, что встретился с тобой, — пробормотал он, придя немного в себя. — Слава богу!

— Бог тут ни при чем, — ответил Анджей. — Дяде Конраду известно, что я у вас был. И советовался, как поступить. За помощь, за то, что вы направили меня на след Кензеля, я обязался молчать и помню об этом.

— Однако отправился же к этому ксендзу, не посоветовавшись со мной!

— Я думал, все обстоит гораздо проще.

— С Кензелем?

— Вообще!

Рокицинский уставился в пространство, по-прежнему стиснув пальцами виски. Упрекать Анджея Уриашевича бессмысленно. Следовало подумать, как быть дальше.

— Что Хаза — родственник Конрада Уриашевича, это еще ничего не значит, — опроверг он свой первоначальный довод. — Ты с ним в таком же родстве, но под его дудку не пляшешь. Если ты ручаешься за Хазу, придется на это пойти. Только пусть Кензель не показывается ему на глаза, а Хазе ты уж наври что-нибудь.

Но ведь дядя Конрад, подумал Анджей, тоже замешан каким-то боком в историю с Кензелем, — во всяком случае, в курсе его дел. Дядя, которого Рокицинский ненавидел, с грязью смешивал, при упоминании о котором пришел в ужас: что будет, если Хаза ему о Кензеле проболтается! Горькая, нервная усмешка искривила губы Анджея.

— Тебе смешно? — укоризненно, с осуждением заметил Рокицинский. — А мне не до смеха!

Взгляды их снова скрестились. Уриашевич напряженно всматривался в адвоката и соображал. И в конце концов с отвращением и злорадством решил ничего не говорить о связи, существующей между Конрадом и Кензелем. «Сами пусть разбираются», — подумал он о дяде и Рокицинском с одинаковой неприязнью.

— Кстати, у тебя тоже нет оснований радоваться! — заключил Рокицинский холодно. — Ты должен за каждым своим шагом следить, пока не выберешься отсюда. А выбираться надо как можно скорей. И не только для моего и Кензеля спокойствия, но и для твоего собственного. И не только ради спокойствия. Вряд ли ты захочешь оказаться в таком положении, когда тебя вынудят нарушить данное мне слово. То есть под следствием.

* * *

— Ой, ну и вид же у вас! Еще хуже, чем тогда на вокзале после ночного кутежа. Что с вами?

— Со мной? Да так… — бормотал Уриашевич, через силу улыбаясь Степчинской. — Не обедал еще сегодня.

Так оно и было. Но не оттого ввалились у него глаза и лицо было землистого цвета. О еде он и думать забыл. Решил, правда, перекусить после встречи с Рокицинским; выговорившись и успокоясь, адвокат даже приглашал Анджея к себе закусить. От обеда с Хазой и Дубенским, а потом с Рокицинским он отказался не потому, что не был голоден, а потому, что хотелось побыть одному. Ему припомнился ресторан, где он впервые заговорил с Хазой о «Пире», там было тихо и царил полумрак. Сидели они тогда в угловой нише — из зала их почти не было видно. О таком вот укромном местечке мечтал он сейчас, забиться бы туда и подумать без помех. Стоя в дверях, Анджей обвел взглядом зал: нет ли случайно Хазы с Дубенским. Не видно. Зато он увидел Степчинскую. И ретировался. Не только из-за того, что искал одиночества: она была не одна. Очутившись на улице, он пошел куда глаза глядят. Сначала еще вспоминал, что надо бы зайти поесть, но потом это испарилось из головы. Он не ощущал ни голода, ни усталости, все вытеснило одно чувство. Запавшие ему в душу слова Рокицинского глушили, отравляли уже зревшие в ней новые ростки. Он мучительно искал выхода, но доводы адвоката казались все убедительней — почва для них была подготовлена разговором с Хазой. Смятение, охватившее его, усилилось. Стыд, смешанный с унижением, сменился бессильной злобой. Он злился на все и вся, на себя и других, на жизнь и на людей, на страну, где не могут без крови, где нет и, наверно, никогда не будет покоя. От всего этого пропадала охота жить.

Постепенно стало смеркаться.