Валтасаров пир. Лабиринт

«Тем лучше! — утешал он себя. — Чем скорей, тем лучше. Меньше переживаний. И ничего такого я не совершил, за что пришлось потом бы себя упрекать. По крайней мере, совесть чиста».

Но никакие слова не помогали: боль, терзавшая его, не унималась.

— Только этого мне еще не хватало! — произнес он вслух. — Недоставало еще ее потерять ко всему прочему!

Наконец он решительно встал и вышел на улицу. Но там его снова стали осаждать мысли о предприятии, которое обсуждали они с Рокицинским. И Анджей окончательно помрачнел.

— И тоже нечего церемониться, — прошептал он с лицом угрюмым, ожесточенным. — Надо — значит, надо. Нет другого выхода, так нечего и тянуть.

Дверь открыл ему Хаза. Уриашевич не сразу заметил, что он пьян.

— Послушай, Збигнев, — стоя в дверях и не снимая пальто, спросил он. — Помнишь наш первый разговор о «Пире»? Ты сказал еще, будто знаешь одного иностранца, который может переправить картину за границу. Это по-прежнему в силе?

— А зачем тебе, раз картины нет?

— Есть.

— Нашлась?

— Нашлась.

Хаза, сделав над собой усилие, уставился мутными глазками на Уриашевича.

— Ну да? Так-таки и нашел? Врешь!

— Нет, не вру.

— Прямо вот сейчас, ночью?

Хаза замер на миг и, сосредоточив все внимание, напряженно всмотрелся ему в лицо.

— И правда, нашел! — заключил он. — Чего же ты злой такой, а? — И хлопнул его по плечу. — Эх, ты! — захохотал он громко. — На тебя не угодишь!

Пошатнувшись, Хаза свалился на матрацы в углу, которые служили ему постелью. И безуспешно старался вытащить из-под себя одеяло.

— С кем ты надрызгался так? — спросил Уриашевич: вид Хазы не располагал к тому, чтобы продолжать разговор о картине. — С Дубенским?

— Еще чего! С бабой!

— И, напоив, не привел к себе? Что за новая мода?

— Она стеснялась.

Уриашевич вспомнил: первое время после его возвращения из-за границы Хаза не приводил женщин на ночь и уступал ему свою тахту. Сделал он это и сейчас, потому что Анджей опять стал для него гостем, а не домочадцем или жильцом, которому сдали угол. Но Уриашевич не хотел ему мешать.

— Надеюсь, ты не меня постеснялся?

— Не я, а она.

— Мог бы с ней расположиться в комнате, как и раньше, — продолжал Уриашевич, — а мне в кухне постелить на полу. Я закрыл бы дверь и знать бы не знал, кто там у тебя и что у вас происходит.

— А, все равно! — пробормотал Хаза. — Говорил я. Да она законфузилась.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

— Подожди минуточку, — сказала Ванда извиняющимся тоном. — И, пожалуйста, не оборачивайся.

Семи часов еще не было, когда Анджей встал и поспешил к бабушке: хотелось прийти пораньше и побыть с ней подольше. Перед тем как позвонить, он постоял немного перед дверью. Задрал голову, прислушиваясь, не донесется ли какой-нибудь звук сверху, но что могло оттуда донестись, если Климонтова вернется только завтра. Тем не менее Анджей продолжал стоять в прежней позе. Он понимал: торчать здесь и прислушиваться бессмысленно, иного решения, кроме принятого, все равно быть не может. Но инстинктивно цеплялся еще за надежду, как утопающий за соломинку. Наконец позвонил. Сестры Уриашевич как раз кончали обмывать больную. Увидев в дверях племянника, да еще в такую рань, тетки оторопели и попросили его немного подождать. Но обе при этом страшно суетились и нервничали, уверенные, что он обижен на них — то ли из-за Климонтовой, о которой Ванда в свое время нелестно отозвалась, то ли из-за Иоанны. Чем же иначе можно объяснить, что он ни разу им не написал. Это часто им служило темой для разговоров. Поэтому они ни за что не соглашались оставлять его в коридоре: боялись, как бы не ушел. А в комнате попросили его отвернуться.

— Ты глазам бы своим не поверил, если б мамины ноги увидел. Никаких пролежней. Поистине чудо какое-то! — твердили они, напоминая поочередно: — Только не оборачивайся, пожалуйста!

Склонясь над больной, они совместными усилиями протирали дезинфицирующим раствором чисто вымытое тело. Ванда переворачивала мать на бок, на живот, поднимала ноги. Тося с тампоном ваты в одной руке, с пузырьком — в другой изредка выпрямлялась, переводя дух.

— Истинное чудо! — беспрерывно восклицала она, любуясь плечами матери. — Совсем другая спина! И кожа, какая здоровая, упругая!

— А скольких трудов нам это стоило! — вставила Ванда. — И хлопот каких! Ни один из врачей, бывавших у мамы, не ожидал ничего подобного. Наш доктор просто надивиться не может.

Время от времени они отрывались от своего занятия, чтобы полюбоваться делом своих рук и похвалить друг друга.

— Это Вандина заслуга, — сказала Тося. — Она узнала про новое средство от пролежней, — замечательное, швейцарское. Пришлось ей побегать, пока достала. Ты просто не поверишь, куда только она не обращалась!

— А ты? — перебила ее сестра. — Если бы не ты!

Голос у нее задрожал от волнения. Пока у матери были незаживающие раны на ногах и на спине, малейшее прикосновение причиняло ей страшную боль. И младшая дочь часами простаивала на коленях у ее постели, то умоляя со слезами, то сердясь и прибегая к разным уловкам, лишь бы уговорить больную дать промыть раны.