Валтасаров пир. Лабиринт

— Я просто ничего о вас не знаю! Абсолютно ничего! Не знаю, когда вы бываете сами собой, а когда это просто поза. Тогда, в деревне, я не представлял себе, что вам написать. А написать очень хотелось. Но о чем? О вас? Но ведь я совсем вас не знаю. О себе? Неинтересно. У меня все в прошлом, а это мало помогает жить; настоящее — самое неопределенное и никаких видов на будущее. Так, во всяком случае, тогда обстояли дела. Сидел я, сидел над чистым листом бумаги, думал, думал…

— И чудесное написали письмо! — с улыбкой заверила она его. — Я всегда ношу его с собой. — И в подтверждение открыла сумочку, перерыла все, но письмо куда-то запропастилось. — В другой раз покажу. — Потом она вернулась к прерванному разговору: — Вы говорите, что не знаете меня? Но ведь я столько вам о себе рассказала. Что вы еще хотите знать? Где я родилась? В Варшаве. Чем занимаются мои родители? Отец преподает в гимназии, мать — шляпница, причем очень известная, а я единственная дочка, она души во мне не чает. Так что не думайте, будто я за границу из-за денег рвусь. Ничего подобного. Меня другая жизнь привлекает. Другая атмосфера. Иное общество. Люди, которые многое могут себе позволить в жизни. Теперь вы меня понимаете?

Сейчас Анджей еще меньше склонен был вступать с ней в спор, чем в начале разговора. Прислушиваясь к ее голосу, он думал, скоро ли его еще услышит. Может, через много лет.

— Понимаю.

— И согласны со мной?

— А зачем вам мое согласие?

Его ладонь коснулась ее руки. Она почувствовала, что он дрожит.

— Жалко уезжать. Жалко расставаться с вами.

Она ласково улыбнулась.

— Мне тоже, — сказала она тихо. — Мне с вами очень хорошо.

Она сжимала и разжимала пальцы, прикрытые его ладонью.

— Я не встречала таких людей, как вы. Побольше бы встречала, может, и не рвалась бы из Варшавы за границу.

Хотя ничего особенного Степчинская не сказала, слова ее тронули Анджея. Тем более что сопровождались они особенным взглядом. Нежным и проникновенным. Время близилось к десяти. Они разговаривали почти три часа. Уриашевича волной захлестывала нежность, нарастая с каждой минутой. Наружу рвались признания. Признания без будущего, без надежды на завтрашний день. Но тем сильнее хотелось высказать их сегодня: такая возможность могла больше никогда не представиться. И Уриашевич начал объяснять Степчинской, чем она стала для него в жизни.

— Всем. С самого начала. С момента, как вы появились на сцене и начали танцевать.

— А где это вы видели меня на сцене?

— Как где? — растерялся он. — На вечере.

Пальцы Степчинской замерли в его руке.

— На вечере, — повторил он, озадаченный ее вопросом и внезапной переменой в ней. — На школьном вечере, куда меня привела Иоанна.

— А что я тогда танцевала? — спросила она глухим голосом.

— «Умирающего лебедя».

Она покраснела от негодования.

— Это была не я! — Следующее мгновение она только тяжело дышала: гнев мешал ей говорить. — Спутать меня с такой дубиной! — прорвало ее наконец. — С этой бездарью! С идиоткой, которая готова скалиться всем и каждому. Из-за того только, что у нее такая же прическа. Из-за того, что она подражает мне во всем, как мартышка.

Но Анджей не сдавался.

— Тогда почему же после ее выхода в зале кричали: Степчинскую, Степчинскую. Хотим Галину!

— Очень просто: хотели, чтобы я выступила. А я поклялась пани Тарновой, что не буду, пока она эту кривляку не приструнит, не запретит ей подражать мне. Она не сочла нужным этого сделать, я пришла после ее выступления в бешенство и отказалась выходить на сцену. А мои знакомые меня вызывали.

— Ах, вот оно что!

Она бросила на него уничтожающий взгляд.

— А вы думали, ее на «бис» вызывают?

Эта история приводила ее в ярость. Вот почему не разрешила она упоминать об этом вечере. Это он уразумел. Но ему не все еще было ясно.

— Тогда почему же, когда я сказал на вокзале, что мы уже виделись, вы не возражали?

Вместо ответа она подвергла его короткому допросу.

— Были вы с Иоанной перед самым началом за кулисами, где мы столпились в ожидании выхода? Были или нет?

— Был.

— А меня видели или нет?

— …

— Вы же на меня смотрели!

— Не помню.

Это уже было чересчур. Она вскочила со стула. Кивком попрощалась.

— Неужели мы так расстанемся! — сделал он отчаянную попытку ее удержать. — Ради бога! Ведь я же завтра, может быть, уеду!

— Ну и уезжайте, — прошипела она. — Отправляйтесь в свою глухомань к лисам или рыбам, к кому угодно! Меня это не касается!

Оставшись один, он попросил счет, расплатился, но не двинулся с места. Провел рукой по лицу, протер глаза и, опустив голову, стал машинально сгребать в кучку хлебные крошки на скатерти.

«Итак, все кончено. Но все равно это было безнадежно, — размышлял он. — Что мог я ей дать или потребовать от нее в сложившемся положении? Ну, потянулось бы это еще какое-то время. День, два, неделю. А так, как ножом отсекло».

Он продолжал сидеть. На то, что Степчинская вернется, Анджей и не рассчитывал. Просто трудно было решиться уйти.