Вальтер Беньямин – история одной дружбы

Мы занимали в доме большую комнату с гигантской двуспальной кроватью. Когда мы проснулись утром, Вальтер сказал мне: «Если бы я сейчас, открыв глаза, вместо тебя увидел девушку, я бы подумал, что я – епископ Бамбергский». На следующий день он изложил идеи, каким должен быть «Ангелус» по своему направлению и как его анонсировать. В центре раздела поэзии, ясно, должны были стоять стихи Фрица Хейнле и его брата Вольфа. В прозе для него было важно представить новых или малоизвестных авторов, которые по отношению к языку занимали бы близкую ему позицию. Это было тем, что – независимо от темы написанного – объединяло по духу таких людей, как Агнон, Флоренс Кристиан Ранг, Эрнст Леви и я. Леви был захвачен мыслями Беньямина о языке, хотя они выходили далеко за рамки его собственных, и предложил для журнала свой критический анализ речей Вильгельма II, касающийся языка. У него было пять томов этих речей, вышедших в издательстве «Реклам», которые, несомненно, выдавали авторство и личный стиль кайзера; он зачитал нам вслух некоторые из речей, сопровождая их своими комментариями. В анализе метафорики и синтаксиса он выявил всё «вильгельмовское» ничтожество. Идея такой статьи, которую Леви собирался скромно назвать «Замечания к речам Вильгельма II», воодушевила нас всех. От этого представления мы перешли к долгому разговору об отношении евреев к языку. Мы оживлённо обсуждали Генриха Гейне, Карла Крауса и Вальтера Кале (который после своего раннего самоубийства был признан величайшим гением, хотя от него мало что осталось) и таких философов языка, как Лацарус Гейгер, Хаим Штейнталь и Фриц Маутнер. С разных точек зрения мы обсуждали тезис, следует ли выводить особую связь евреев с миром языка из их тысячелетних занятий священными текстами, откровением как основным языковым фактом и его отражением во всех сферах языка. Горячо дебатировался Карл Краус, чьё отношение к языку – да что там, его языковой маразм – уже тогда начал занимать Беньямина. Сам я уже давно задумывался о происхождении стиля Крауса из древнееврейской прозы и из поэзии средневекового еврейства, из языка великих галахистов и «стиля мусив» – рифмованной прозы, где обломки языка священных текстов образуют калейдоскопический вихрь и публицистически, полемически, дескриптивно и даже эротически профанируются. Беньямин часто требовал от меня выражать такие мысли письменно. Однако ни моя работа на эту тему, ни проведённый Леви анализ речей Вильгельма II так и не были потом записаны.

Хольцман и сам был художником и склонялся к господствовавшему тогда экспрессионистскому направлению. Беньямин подолгу говорил с ним о живописи. Однако жутковатая атмосфера, окружавшая семью Леви, действовала Беньямину на нервы, особенно раздражён он был в последний вечер. Из-за своей повышенной чувствительности Беньямин ощущал сдержанность и полускрытое отвращение со стороны жены Леви, которые приводили к раздражённым разговорам между ним и Леви и многое портили. Беньямин чувствовал, что может возникнуть и антипатия. Между тем, Хольцман и Леви рекомендовали некоторых своих друзей и знакомых в качестве потенциальных сотрудников «Ангелуса».

И действительно, Беньямин, который в сентябре и октябре находился в основном в Берлине, вскоре получил от Эрнста Леви довольно сварливую отповедь, приведшую к их взаимному отчуждению, хотя формальные отношения между ними ещё сохранялись. Беньямин писал ему дипломатичные письма – инспирированные Дорой и под её руководством, как это часто бывало при таких отношениях. Я тоже в сентябре был в Берлине, где – под впечатлением рассказов Хольцмана о личности Гольдберга – дело дошло до шумного конфликта между мной и его кружком, когда подруга Гольдберга Дора Хиллер, впоследствии ставшая его женой, сделала попытку обратить меня в свою веру, последнюю с их стороны. Вначале дама наговорила мне комплиментов, а потом, когда я в резкой форме высказал ей своё мнение о Гольдберге, она взяла свои слова назад и вышла из комнаты. Я подробно рассказал Беньямину об этой сцене, а также побеседовал о Гольдберге с Гине Каро, который вращался на периферии его круга. Вернувшись в Мюнхен, я получил от Беньямина письмо, оформленное как новогоднее поздравление от имени ангела, где он весьма характерно для себя описывает своё поведение в накликанном мной кризисе [B. I. S. 273 и далее, но там с большими сокращениями]: