Вальтер Беньямин – история одной дружбы

В начале марта я сдал докторский экзамен, и оба мои главные учителя, семитолог Хоммель и философ Боймкер, сразу после этого предложили мне, если я принесу соответствующую работу, габилитироваться в Мюнхене по иудаике (что тогда в немецких университетах было новинкой). Не рассматривая это предложение всерьёз, я смог разыграть эту перспективу перед родителями – чтобы окончить учёбу (сдав госэкзамен по математике) и подготовить свою эмиграцию в Израиль, – с бóльшим успехом, нежели Беньямин. Весной 1922 года мы могли сравнить наше с Беньямином положение в отношении габилитации – при совершенно разной ориентации. Оба мы стояли на распутье. Беньямин по-прежнему намеревался сделать академическую карьеру, получив приват-доцентуру. Он имел чёткие амбиции и пытался добыть у родителей средства для их исполнения – что вызывало постоянные завихрения в их отношениях. Для меня же в решении уехать в Палестину, вступившем тогда в стадию реализации, присутствовал как существенный момент отказ от амбиций. Кто тогда уезжал, не мог и думать о карьере, и того, что я впоследствии сделаю её, предвидеть было невозможно. Еврейского университета в Иерусалиме ещё не было, и никто не верил, что в обозримом будущем он станет реальностью. Конечно, я опубликовал несколько статей на немецком, произведших кое-какое впечатление, и книгу, которую никто не читал²³⁴. Мне приходилось считаться с тем, что в области иудаики должны были существовать эксперты с гораздо более глубоким, чем у меня, образованием; я же принадлежал к первым единицам из своего поколения, обратившимся к таким занятиям совершенно независимо и без всякого намерения стать раввином. Полагаю, в этом решении присутствовал моральный элемент, способствовавший большому доверию Беньямина, которое он оказывал мне ещё долго. В апреле 1922 года я вернулся на год в Берлин, и следующие три месяца мы провели вместе. Вальтер и Дора, которые тогда очень мирно жили вместе, попросили меня устроить для них возможность участия в седере, домашнем празднике накануне песаха, который по иудейскому ритуалу проводится строго традиционно. Я попросил своего друга Моисея Маркса, брата жены Агнона, пригласить к себе их и моего брата Вернера, который тогда был самым молодым депутатом германского Рейхстага и вместе с большинством независимых социал-демократов перешёл к коммунистам. Разнородная компания, сплочённая древним ритуалом, была очень весёлой. Вальтер и Дора очень хорошо чувствовали себя в огромном кабинете, полном книг, и личность Моисея Маркса, сочетавшего в себе еврейскую сущность с прусской выправкой, очень их привлекала. Маркс разделял с Беньямином страсть к собиранию книг. То, что этот коммерсант и коллекционер, с таким усердием лелеявший древнееврейские сочинения и переплетавший их у лучшего переплётчика Берлина, не мог их ни читать, ни понимать, о чём я заранее предупредил Беньямина, придавало всей сцене прямо-таки шеербартовский характер. После этого Беньямин с Дорой ещё часто хаживали к Марксам. Летом 1922 года я познакомился у Вальтера и Доры с Лоттой Вольф, молодой студенткой-медичкой, которая дружила с ними. Дора считала её своей близкой подругой. Она была малопривлекательной, мужеподобной, очень стройной, смышлёной и живой особой, на которую Беньямин, очевидно, произвёл большое впечатление. Лотта Вольф тогда живо интересовалась еврейскими проблемами и, видимо, от Беньямина узнала о моих исследованиях по иудаизму. Мы много раз беседовали об этом. В те годы Беньямин намеренно подчёркивал своё особое сродство со всем еврейским. Когда он познакомился с Францем Хесселем, главным редактором издательства «Ровольт», Беньямин и Лотта Вольф публиковали в недолговечном журнале Хесселя Vers und Prosa переводы из Бодлера. Портрет Беньямина, который она впоследствии набросала на нескольких страницах своих воспоминаний «Внутренний и внешний мир» (1971)²³⁵, свидетельствует о её ясном взгляде и понимании, даже если многое в её мемуарах оказалось сдвинутым и искажённым. Это описание – единственный портрет Беньямина периода до 1924 года, имевшийся до сих пор.

Отношения с Эрнстом Шёном, которого я ещё не раз заставал у Вальтера с Дорой, и с Юлой Кон, к которой Вальтер напрасно сватался весь прошедший год, отчасти угасли, а отчасти отошли в область незримого. То, что Вальтер неизменно любил Юлу Кон, которую я в те годы встретил лишь раз, познакомившись с ней в конце лета 1921 года в Берлине по его инициативе, было для меня очевидно. Дора иногда говорила со мной на эту тему. Его прощальное письмо 1932 года и статья «Агесилай Сантандер», которые я опубликовал в книге «Вальтер Беньямин и его ангел», ещё и десять лет спустя были признанием в любви. Сам же он в разговорах почти никогда к ней не возвращался.