Вальтер Беньямин – история одной дружбы

Годы наших отношений от моего отъезда до кончины Беньямина задокументированы в подробных письмах, касающихся его работы и некоторых областей нашей жизни, большие куски из них доступны в сборнике «Письма». Для них характерна основанная на доверии безоглядная открытость, лишь изредка недостаточная. Я поселился в Иерусалиме, женился и нашёл работу в еврейской Национальной библиотеке. И был далёк от сферы, в которой протекала жизнь Беньямина. Я не был вовлечён в её перипетии, и это способствовало тому, что передо мной он раскрывал душу, как, пожалуй, ни перед кем другим. Лишь отношения с женщинами почти целиком выносились за скобки его сообщений, хотя иной раз я мог догадаться, чтó стоит за его сухой полуфразой, и позднее слышал об этом от кого-нибудь из его подруг. В периоды больших эмоциональных или рабочих нагрузок он мог не писать месяцами, в другое время его письма следовали одно за другим, как, например, в то полугодие 1924-го, которое он – после восстановления немецкой валюты – провёл в Италии. О такой поездке, которая сняла бы с него груз невыносимой обстановки в Германии, он думал всю осень и зиму, этим полны его письма к Рангу. Осенью тяжело заболел отец Беньямина, и ему ампутировали правую ногу. Отношения с Дорой тоже становились порой тяжёлыми, и Беньямин подолгу жил в съёмной комнате.

Неожиданно появились шансы на габилитацию во Франкфурте, и там ожидали предложенную им работу о драме²⁴⁸ немецкого барокко. В его письмах отражается преображение, которое произвела эта работа в его уме. Два года, ушедшие на её написание, – одни из самых динамичных в жизни Беньямина. Вскоре после моей эмиграции вышел сборник его переводов из Бодлера, предисловие к которому – «Задача переводчика» – венчает собой его откровенно ориентированный на теологию период в философии языка. Именно этим страницам он придавал особенную значимость и видел в них нечто вроде символа веры – содержащего все ингредиенты, из-за которых работа слывёт непонятной. Полное молчание, которым были встречены эти страницы, стало его первым разочарованием на литературном уровне. Единственным исключением было смешное, ничего не говорящее выступление Стефана Цвейга, на которое он пожаловался мне. В письме от 13 июня 1924 года он писал:

«…на днях меня постигло ужасное огорчение. Господин [Зигфрид] Кракауэр из “Франкфуртер цайтунг” – ты его ещё узнаешь – несколько месяцев назад обещал, что какой-то его друг напишет одобрительную рецензию на Бодлера, и я, наконец-то, выхлопотал один экземпляр у Вейсбаха. Тут у З. К., чьи уста открываются для обещаний с бóльшей лёгкостью, нежели столбцы журнала – для их исполнения, из-за какой-то редакционной подтасовки книгу похищают буквально за его спиной и передают Стефану Цвейгу. Сделанные этим автором переводы из Бодлера уже много лет спрятаны в шкафу для ядов моей библиотеки. Я всё предвижу; мои протесты во “Франкфуртер цайтунг” результата не приносят; ничего не поделаешь. И вот – когда я уже надеялся на то, что дело уйдёт в песок, – выходит в свет рецензия – конечно, в воскресное утро, когда весь Франкфурт с большой менухой [покоем] может ею насладиться – нате вам! С хорошо сфабрикованной объективностью, которая исключает малейший намёк на связи у всякого неосведомлённого. Хуже она ещё могла бы быть, но вреднее – уже нет. На людей, которые знают книгу, рецензия не очень и подействует, так как она слишком поверхностна и коротка. Предисловие не то чтобы игнорируется, но лишь упоминается в скудном замечании (“трудности которого, как показывает предисловие, он осознавал”) (ну и стиль!). С горя я, получив листок, куда-то его засунул и теперь не могу найти».