Вальтер Беньямин – история одной дружбы

В последующие два года в наших отношениях господствовал тот самый план: заняться древнееврейским, имея в виду последующую преподавательскую деятельность в университете Иерусалима, хотя наряду с этим – как прежде – речь заходила и о многом другом. После расставания в Париже мы больше не виделись, хотя октябрь я провёл в Берлине, где много общался с Дорой. Беньямин же вернулся из Парижа в Берлин только в ноябре, когда я уже был в Иерусалиме. Намерение послать д-ру Магнесу стопку своих машинописных текстов Беньямин то и дело откладывал, так как рассчитывал присовокупить к ним книгу о барочной драме и четыре свои лучшие статьи (по его мнению, это были статьи о Келлере²⁸⁴, о детских книгах²⁸⁵, об «Избирательном сродстве»²⁸⁶ и о задаче переводчика²⁸⁷). Когда же в конце января он всё-таки послал книгу Магнесу, то написал в сопроводительном письме о надежде, «что она придёт в благоприятный момент… когда с первых же страниц ей удастся пробудить в Вас воспоминание о нашем парижском разговоре, который сейчас для меня является актуальным и живым как никогда».

В конце ноября 1927 года он писал – отмечая выход в свет моей философской азбуки из Актов университета Мури, изданной моими братьями для «Берлинер Библиофилен-Абенд»²⁸⁸, – что и он, со своей стороны, хочет внести в эти Акты свой вклад и думает о новом сборнике или о настенном литературном календаре вроде того, какой он сделал год назад для «Литературного мира». «Впрочем, я уже неделю, но сегодня особенно, чувствую себя худо и страдаю от неопределённого гриппозного состояния, безрадостным фоном которому служит множество ненаписанного. Вчера в новом берлинском житье-бытье возник парижский анклав. Был пойман и проинтервьюирован один чужеземный литератор. Эта картина охоты, однако, сразу же перестаёт быть благородной; чаще они приходят целыми толпами, чтобы излить душу перед бедными немцами. Но было и прекрасное, чтó бы я тебе с радостью показал. Я имею в виду пьесу Форда, до– шекспировского драматурга, в неописуемо приличном исполнении. Одна из лучших драм. Предмет – любовь брата и сестры²⁸⁹. В остальном в театре – обычные сенсационные мероприятия, на которых засыпаешь». Перед этим я писал ему, что Дора была со мной на премьере одного из вошедших тогда в моду на западе Берлина нельсоновских ревю, где я скучал. Вальтер написал, что в том же номере Neue Deutsche Beiträge, где вышел препринт главы о меланхолии (из книги о барочной драме), я «под заглавием “Метафизический сословный порядок мироздания”» найду «работу Леопольда Андриана²⁹⁰, над которой мы с Хесселем часами сотрясались от смеха». В приписке к письму Беньямин сообщил мне, что грипп оказался тяжёлой желтухой. «И это именно теперь, когда я в честь своих писаний должен показываться то тут, то там. Однако почётнее, когда посещают тебя. Это, предположительно, произойдёт со мной на днях – благодаря Вольфскелю». К письму на маленьком клочке было приложено следующее:

«Идея мистерии

Изобразить историю как процесс, в котором человек, в качестве управляющего делами безмолвной природы, подаёт жалобу сразу и на творение, и на неявку обетованного Мессии. Суд же постановляет заслушать свидетелей грядущего Мессии. Является поэт, который его чувствует, ваятель, который его видит, музыкант, который его слышит, и философ, который его знает. Поэтому их свидетельства не совпадают, как бы они ни говорили о его приходе. Суд не отваживается признать свою нерешительность. Поэтому новым искам несть числа, как и новым свидетелям. Применяются пытки, появляются мученики. Скамьи для присяжных заполнены живыми, которые с одинаковым недоверием слушают как человека-обвинителя, так и свидетелей. Места присяжных переходят в наследство их сыновьям. Наконец в них просыпается страх, что их прогонят с их насиженных мест. В конце концов, все присяжные убегают, остаются лишь истец и свидетели».