Вальтер Беньямин – история одной дружбы

Незабываемым стал для меня вечер, который я провёл после отъезда Эши в кафе «Дом» с Беньямином и Францем Хесселем; они были явно дружны между собой. Во внешности Хесселя присутствовало нечто космополитически-небрежное. Контраст между ними был ярко выраженным и дополнительно подчёркивался густыми волосами Беньямина и совершенно лысым черепом Хесселя. Лишь по страстной заинтересованности к моим речам о Кардозо и Бердичевском я догадался, что Хессель – тоже еврей, что мне и в голову не приходило. В произведениях Авраама Мигеля Кардо-зо в защиту саббатианской ереси, о которых я рассказывал под впечатлением своих оксфордских штудий, брезжила некая волнующая искра, которая перекинулась с меня на этих первых моих слушателей. Вечный вопрос о том, что теперь будет с еврейством, который в моих исследованиях принял совершенно новый оборот, по крайней мере, для меня – связался в разговоре этого вечера с длинным рассказом о Михе Йосефе Бердичевском (1865–1921), своеобразнейшей фигуре иудейского «модерна», влиятельном авторе, писавшем на иврите и идише, но издавшем свои учёные труды – прежде всего «Сказания евреев» и «Кладезь Иуды» – в немецком переводе; сколь бы глубоко этот автор ни был укоренён в иудейской традиции, иудаизм для него существовал только для того, чтобы познавать его. Был ли иудаизм ещё живым как наследие или опыт и даже как нечто непрерывно изменяющееся, или же он существовал лишь как предмет познания? Таков был вопрос, который тогда напрашивался при сопоставлении двух только что упомянутых фигур и решения которого я ожидал единственно от новой жизни в израильской земле и над решением которого долгие годы бился, по-разному расставляя акценты. Это был достопамятный вечер, и Беньямин впоследствии часто возвращался к нему как к кульминации нашей встречи. Ещё одной кульминацией совсем иного рода стала состоявшаяся немного позднее встреча с Иудой Леоном Магнесом²⁷⁸, ректором иерусалимского Еврейского университета, во время которой говорил, в основном, Беньямин. Когда Вальтер сообщил мне о готовности изучать древнееврейский, я рассказал ему о ещё не перебродивших планах по построению некоего гуманитарного факультета в Иерусалиме, где он, вероятно, сможет найти круг влияния, так недостающего ему в Европе. Его заинтересовала эта возможность, и я предложил ему устроить нашу встречу с Магнесом, как раз находившимся в Париже. Я разыскал Магнеса и рассказал ему, что думаю о даровании Беньямина и как Иерусалим мог послужить плодотворным решением духовной дилеммы, в которой находился Вальтер. Магнес был открыт всему живому в иудаизме; будучи раввином и публичной фигурой, он имел за собой разностороннюю карьеру в качестве одного из характерных лидеров американского еврейства – до того, как в 1922 году приехал в Иерусалим и отдался всей душой делу Еврейского университета. Только такой человек и мог пригреть Беньямина. Так состоялась двухчасовая встреча между нами троими. Беньямин, явно хорошо подготовившись, изложил Магнесу во впечатляющих формулировках свою духовную ситуацию, выразив желание: через посредство древнееврейского изучить великие тексты еврейской литературы не как филолог, а как метафизик; он заявил о своей готовности уехать в случае необходимости в Иерусалим, хоть временно, хоть на долгий срок. Магнес защитил докторскую диссертацию 25 лет назад в Гейдельберге и бегло говорил по-немецки, так что никаких трудностей в общении не возникало. Я хорошо помню суть рассуждений Беньямина. Думая о философских и литературных предметах, занимавших его на протяжении 15 лет, он-де натолкнулся на проблему: где и на чём он сможет наиболее легитимно развивать свои мысли? Ему-де стало ясно, что его идеи по философии языка не смогут сфокусироваться в доступных ему литературах – немецкой и французской. Дружба со мной, дескать, прояснила, что этот фокус для него сосредоточен в древнееврейском языке и письменности. Беньямин объяснил Магнесу, что исследует романтических авторов, Гёльдерлина и Гёте, которого изучил не полностью, но интенсивно, а также рассказал о своём восхищении Бодлером и Прустом и о переводах, вдохновлённых ими. Как раз переводческая работа натолкнула Беньямина на такие философские и теологические рассуждения, решения которых он ожидает от освоения древнееврейского. Свою еврейскую суть он-де осознал на этих вещах. Как комментатор значительных немецких текстов – он рассказал при этом о своей книге о барочной драме – он достиг своего потолка. И до нового слоя сможет добраться только как комментатор древнееврейских текстов. Его позиция не находит в Германии отклика. Он хочет посвятить свою продуктивную работу еврейским темам. И хотя он мало что знает из мира еврейской мысли, но то, что знает, глубоко взволновало его – в Библии, во фрагментах раввинической литературы, которые стали ему известны, и у таких мыслителей, как Мозес Гесс, Ахад Ха’ам, Герман Коген и Франц Розенцвейг. Не забывает Беньямин и о религиозном мире еврейства как центральном предмете своей собственной работы. К работам по строительству государства Израиль он с духовной точки зрения – относится позитивно, хотя и не вовлечён в политические аспекты сионизма и не идентифицирует себя с ними.