Вальтер Беньямин – история одной дружбы

В качестве приветственного подарка Беньямин вручил мне, как старому почитателю и страстному читателю Анатоля Франса, вступительную речь Поля Валери, занявшего место покойного Франса во Французской академии. Беньямин объяснил мне, что новоизбранный «бессмертный» произнёс в своей вступительной речи похвальное слово предшественнику – однако Валери, который Анатоля Франса презирал, прибёг к сенсационному приёму, ни разу во всей речи не упомянув имени Франса. При этом Вальтер, глубоко почитая Валери как мыслителя, поэта и прозаика, дал мне почитать особо ценимый им Soirée avec Monsieur Teste²⁷⁴, чтобы познакомить меня с этим явлением. Его восхищению Валери противостоял, с другой стороны, жгучий интерес к сюрреалистам, в которых было многое из того, что в последние четыре года прорвалось и в нём самом. То, к чему он стремился проникнуть путём духовной дисциплины, было мыслимо для него и в противоположных формах безграничной отдачи вспышкам бессознательного и возбуждало его собственное воображение. Необузданность сюрреализма притягивала его гораздо больше, нежели намеренная «сделанность» литературного экспрессионизма, в котором он распознавал моменты нечестности и блефа. Сюрреализм был для Беньямина чем-то вроде первого мостика к более позитивной оценке психоанализа, однако он не строил иллюзий относительно слабых мест в методах обеих школ. Он читал журналы, где Арагон и Бретон возвещали такое, что сходилось с его собственным глубинным опытом. Происходило нечто схожее с его встречей с «экстремальным коммунизмом», как он это называл. Он не был восторженным человеком, но экстаз революционной утопии и сюрреалистического погружения в бессознательное был для него чем-то вроде ключа к открытию собственного мира, для которого он искал совершенно иные, строгие и дисциплинированные формы выражения. Le paysan de Paris (1926) Луи Арагона²⁷⁵ дал Беньямину решающий толчок к запланированной работе о парижских пассажах²⁷⁶, первые наброски которой он читал мне в эти недели. Он намеревался написать эссе примерно в пятьдесят печатных страниц, в котором – пока ещё по ту сторону диалектического материализма – стремился спроецировать свою историко-философскую физиогномику Парижа на такую плоскость, которая должна была отражать и его собственный метафизический опыт или то, что находилось в вышеописанном процессе распада этого опыта. Беньямин тогда собирался завершить работу в ближайшие месяцы. Мы не подозревали, что с проектом о пассажах вступит в трудную и в итоге неразрешимую конкуренцию другой, всплывавший в наших разговорах. Этим вторым проектом было возобновление его древнееврейских штудий, которыми он хотел помочь своим метафизическим интенциям найти легитимное выражение. Он сказал, что по завершении работы о пассажах для него больше не будет причины откладывать изучение древнееврейского в долгий ящик.

Я поднимал в нашей переписке затронутый нами вопрос о коммунизме и о столкновении Беньямина с марксистскими идеями и методами, и меня удивило, что он уклонился от дискуссии и не стал глубже входить в детали. Он сказал, что тема ещё не созрела для обсуждения, но что он не видит противоречия между формой, в которой радикально-революционные перспективы могли бы оказаться плодотворными для его работы, и способом рассмотрения, которому он до сих пор следовал, хотя и трансформированным на диалектический лад. Он говорил, что ему нужны тексты, имеющие каноническое значение, чтобы, комментируя их, адекватно развивать свои философские мысли. Всё прочее может-де для него представлять лишь некую предварительную ступень. Сюда добавлялось то, что я рассказывал Беньямину о продвижении своих исследований по иудейской мистике, требовавших всех сил и полностью занимавших мои мысли – хотя в моих филологических трудах это пока широко не высказывалось. Мы говорили об ангелологии и демонологии каббалистов, которые я начал изучать по рукописным текстам. К тому же Беньямин был первым, кому я рассказал о поразившем меня открытии саббатианской теологии, т. е. мессианского антиномизма, развитого в рамках иудаизма в строго иудейских понятиях; это открытие я сделал по рукописям Британского музея и библиотеки Bodleiana в Оксфорде²⁷⁷, и впоследствии оно привело меня к обширным исследованиям.