Вальтер Беньямин – история одной дружбы

Врождённая страсть к путешествиям, внутреннее беспокойство и неудовлетворённость тем, как сложилась его жизнь в качестве homme de lettres²⁵⁷, вкупе объясняли множество сменяющих друг друга адресов и мест, откуда мне в те годы приходили его письма и открытки. При первой же возможности он пускался в путь. Этому способствовала дистанция между ним и Дорой, а может, и кончина его отца в июле 1926 года. Но Париж, начиная с 1926 года, занял в его сердце прочное место; там он проводил бóльшую часть года, работая над переводом Пруста. Беньямин чувствовал, что этот город ведёт с ним живейший диалог, и возвращался туда, как только представлялась возможность. Но работа часто требовала его длительного присутствия в Берлине, и письма оттуда несли на себе печать беспокойства, тогда как письма из Парижа – гораздо непринуждённее и веселее. Он прочёл тогда «Историю и классовое сознание» Лукача и под воздействием этой книги – ещё и обязательную для всех интеллектуалов марксистского колорита главу о товарном фетишизме из первого тома «Капитала», а также кое-что из коммунистического анализа текущей политики – например, работу Троцкого «Куда идёт Англия?»²⁵⁸. Он искал путей в Россию, куда его влекло, во-первых, из-за происходящих там событий, а во-вторых – из-за его решения быть ближе к Асе Лацис. Его замысел осуществился после преодоления больших бюрократических барьеров, из-за которых он едва не отступился от своих планов. Он пробыл в Москве с 6 декабря 1926 года до 1 февраля 1927 года, запасшись авансами за обещанные работы, среди которых – заказанный Бубером для журнала «Креатур»²⁵⁹ большой очерк об этой поездке. Сохранился подробный дневник, в котором странно перемешаны его личные, развивавшиеся отнюдь не по его сценарию отношения с Асей Лацис, его встречи с её знакомыми и различными функционерами от культуры, а также подробные описания облика города и советской жизни для запланированного очерка; дневник очень точно отражает его настроение, в котором он пришёл к решению не вступать в коммунистическую партию. Его письма из Москвы были по понятным причинам скудными и сдержанными; порой на ужасной бумаге, такая могла быть только в Москве, и – против его обыкновения – иногда карандашом.

Когда я читаю его письма, написанные в те три года между его поездкой на Капри и нашим общим пребыванием в Париже в августе 1927 года, меня изумляет, как мало сказывается на личном и доверительном уровне вышеописанный новый поворот. У нас было заведено рекомендовать друг другу книги и статьи, которые, как нам казалось, попадали в сферу интересов адресата. Но его письма так же скудны на такого рода рекомендации, как скудны на релевантные названия списки прочитанных им до конца книг, которые он тщательно составлял. Если поездкой в Москву он стремился завязать и литературные связи с Россией, то успех был незначительным, а разочарования, вынесенные из этой области, не помогли разрушению метафизического строя его мысли. Вдохновение, которое давала ему Ася Лацис, так и осталось нереализованным²⁶⁰.

Ася Лацис. 1924 г. Архив Академии искусств, Берлин

Между тем моё положение в Иерусалиме неожиданно изменилось. Не прошло и года после моего приезда в Палестину, как благодаря спонтанным пожертвованиям нескольких богатых сторонников основания Еврейского университета в Иерусалиме были изысканы средства, сделавшие возможным образование «института еврейских исследований» как ядра философского факультета. Это был важный шаг на пути к центру, свободному от фиксированной теологической ориентации, но посвящённому живым историко-критическим исследованиям иудаизма; этот центр мог пробудить большие ожидания, связанные с обновлением науки о еврействе, состояние которой вызывало у меня, как уже говорилось, немало опасений. При этом поначалу со стороны учёного совета речь шла только об исследовательском институте, которому лишь постепенно предстояло развиться в учебное заведение, где будут выдаваться формальные свидетельства об образовании и – horribile dictu²⁶¹ – дипломы. А надо знать, что в двадцатые годы – когда речь шла о значительном перепрофилировании специальностей в связи с сионистскими предметами, поскольку среди евреев был многочисленный «академический пролетариат» – звания и дипломы встречали слегка презрительное отношение. Не буду здесь говорить о драматизме усилий по основанию такого факультета иудаики. Но спустя несколько месяцев после торжественного открытия упомянутого университета (начало апреля 1925 года) меня назначили доцентом по неисследованной области еврейской мистики, и на двадцать восьмом году жизни я смог направить все свои силы на изучение того, что мой отец, умерший незадолго перед тем, с горечью называл «бесхлебным делом».

Гершом Шолем и Эша Бурхардт. Иерусалим, Суккот, 1926 г.

Национальная библиотека Израиля, Иерусалим