Вальведр

Раз утром, проснувшись по обычаю вместе с ласточками, я получил свое обычное сокровище и бросил заранее написанный ответ, но сейчас же заметил, что по аллее ходят, и что это не легкие шаги украдкой молодой наперсницы: это была твердая и ровная походка, походка мужчины. Я пошел взглянуть в щелку стены и в полутьме угадал Вальведра. Это был действительно он. Зачем он явился к Обернэ в такой час, он, живший так неподалеку от них? Мной овладела страшная ревность, так что я инстинктивно отошел подальше от стены, точно он мог считать биения моего сердца.

Я скоро вернулся назад и стал подсматривать и подслушивать с ожесточением. Казалось, что он исчез. Слышал ли он, как упал камешек? Заметил ли он Бианку? Завладел ли он моим письмом? Обливаясь холодным потом, я ждал. Через десять минут он снова показался с Анри Обернэ. Сначала они ходили молча, пока Обернэ не сказал ему:

— Ну, мой друг, что же случилось? Я к вашим услугам.

— Не думаешь ли ты, — отвечал ему Вальведр громким голосом, — что по ту сторону стены можно слышать то, что говорится здесь?

— Если бы там жили, я за это не ручался бы. Но там никто не живет.

— Это место принадлежит по-прежнему еврею Манассии?

— Да, и, между прочим, он никогда не хотел продать эту землю моему отцу. Но сам он живет гораздо дальше. Тем не менее, если вы боитесь, что вас могут услышать, уйдем отсюда и пойдемте к вам.

— Нет, останемся здесь, — сказал Вальведр с известной твердостью.

И, точно он знал мою тайну, был уверен в моем присутствии и хотел бы заставить меня выслушать его, он добавил:

— Сядем здесь, под беседкой. Мне нужно рассказать тебе длинную историю, и я чувствую, что должен ее тебе рассказать. Если бы я дал себе время поразмыслить, то очень может быть, что мои обычные терпение и смирение заставили бы меня опять молчать, и быть может, мне как раз следует высказаться под впечатлением волнения.

— Берегитесь! — сказал Обернэ, садясь подле него. — А вдруг вы пожалеете потом о том, что сделали? Вдруг, выбрав меня в поверенные, вы станете чувствовать ко мне менее дружбы?

— Я не капризен и не боюсь этого, — отвечал Вальведр, произнося все слова так ясно, точно он делал это нарочно, дабы я ничего не пропустил из его речей. — Ты мой сын и мой брат, Анри Обернэ! Ты дитя, мною любимое и развитию которого я способствовал, ты человек, которому я доверил и отдал свою возлюбленную сестру. То, что я имею сказать тебе после стольких лет молчания, будет теперь тебе полезно, ибо я хочу доверить тебе историю своего брака. Раз ты все будешь знать, тебе можно будет сравнивать наши жизни и вывести заключение о любви и о браке. Павла будет еще счастливее с тобой, когда ты будешь знать, до какой степени женщина, без умственного руководства и нравственной узды, может быть жалка, и сделать несчастным преданного ей человека. Кроме того, я чувствую потребность говорить о себе один раз в своей жизни! Правда, я вменял себе всегда в принцип, что подавленное волнение достойнее для мужественного человека, но ты знаешь, что я не стою за безапелляционные решения и за правила без исключений. Я думаю, что всегда наступает такой день, когда надо открыть дверь скорби дли того, чтобы она могла защищать свое дело перед судом совести. Мое предисловие кончено. Слушай.

— Я слушаю, — сказал Обернэ. — Я слушаю всем своим сердцем, а вы знаете, что оно ваше.

Вальведр заговорил так:

Алида была прекрасна и умна, но совершенно лишена серьезного руководства и твердых убеждений. Это должно бы было испугать меня. В 28 лет я был уже зрелым мужчиной, и если я поверил невыразимой мягкости ее взгляда, если я вообразил себе гордо, что она воспримет мои идеи, мои верования, мою философскую религию, так это потому, что в данный день я был дерзок, упоен любовью, весь без своего ведома во власти этой страшной силы, имеющейся в природе для того, чтобы все создавать или все разрушать с целью всемирного равновесия.

Он знал, что делал, он, автор добра, когда он бросил на застывшие начала жизни этот всепожирающий огонь, воспламеняющий ее для того, чтобы оплодотворить ее, но так как свойство бесконечного могущества есть безграничное излияние, то эта удивительная сила любви не всегда соразмерна с человеческим разумом. Мы ею ослеплены, упоены, мы и пьем чересчур пылко и с чрезмерным наслаждением из неиссякаемого источника, и чем более развиты наши способности понимания и сравнения, тем более энтузиазм увлекает нас за пределы всякой осторожности и рассуждения. Виновата в этом не любовь, не она чересчур обширна и пламенна, а мы сами для вмещения ее представляем из себя слишком хрупкое и тесное святилище.