Вальведр

Теперь ты ее знаешь. Не презирай ее, а пожалей. Это был небесный цветок, выродившийся в теплице отвратительного воспитания. В ней развили тщеславие и породили болезненную чувствительность. Ей ни разу не показали солнца, ее не научили ничем восхищаться из под стеклянного колпака ее клумбы. Она убедилась в том, что нет на свете предмета восхитительнее ее особы, и что женщина не должна смотреть на вселенную, иначе, как в свое собственное зеркало. Не ища никакого идеала вне себя, не видя над собой ни Бога, ни высших идей, ни искусств, ни людей, ни предметов, она решила про себя, что она прекрасна. Что ее доля в том, чтобы ей все служили на коленях, что все обязаны дать ей все, а она никому ничего не должна, потому что ничего нет, кроме нее. И она никогда не выходила из этого круга, хотя подчас и говорит такие слова, которые способны расшатать самую закаленную волю. Она жила только в себе самой, веря только своей красоте, пренебрегая своей душой, даже отрицая ее при случае; сомневаясь в своем собственном сердце, роясь в нем и разрывая его своими ногтями, чтобы оживить его и чувствовать его биения; заставляя проходить свет перед ней, чтобы он ее развлек, но не забавляясь в сущности ничем, и предпочитая замуровывать свою раковину скорее, чем дышать тем самым воздухом, каким дышат другие.

Вместе с тем она добра, то есть она бескорыстна и щедра и выражает свою жалость к беднякам тем, что швыряет им в окно кошелек. Намерения у нее честные, и она воображает, что никогда не лжет, потому что она до того залгалась сама перед собой, что потеряла представление о правде. Поведение ее полно целомудрия и достоинства. По крайней мере, оно долго было таковым. На деле она кротка, для предумышленной мести чересчур вяла и горда, убивает она только своими словами. Впрочем, назавтра она или забывает их, или берет назад.

Долгое время пришлось мне вырываться из власти ее обаяния, чтобы так хорошо распознать ее. Она долго оставалась для меня неразрешимой загадкой, потому что я никак не мог решиться заметить немощную и неизлечимую сторону ее души. Мне думается, что я испробовал все, чтобы исцелить и изменить ее. Меня постигла неудача, и я просил у Бога силу перенести без гнева и богохульства самое ужасное, самое горькое из всех разочарований.

Вторичная беременность превратила меня снова в ее невольника. Ее разрешение было для меня избавлением, ибо тогда между нами стали происходить вещи действительно тяжелые и непереносимые для меня. Наш второй сын родился хилым и некрасивым. Она упрекнула меня в этом. Она утверждала, что он родился от моего презрения и отвращения к ней, что он напоминает ее en laid, что это ее карикатура и что я видел ее такой, когда сделал ее вторично матерью.

Эксцентричности Алиды не такого рода, чтобы за них можно было весело побранить и назвать их ребячеством. Всякое подобное противоречие оскорбляет ее до последней степени. Я отвечал ей, что если ребенок пострадал в ее чреве, так это потому, что она сомневалась и во мне, и во всем, что это плод ее скептицизма, но что тут можно еще помочь. Красота человека — это его здоровье, значит, необходимо укреплять бедное маленькое создание внимательным и толковым уходом. Необходимо также внимательно следить за развитием его души и никогда не оскорблять его мыслью, что его могут любить меньше брата, и что смотреть на него менее приятно, чем на его брата.

Увы, пытаясь спасти этого ребенка, я произнес его приговор. Алида весьма слабоумна. Она вообразила себя виновной относительно сына прежде, чем провинилась, а потом провинилась в самом деле, из страха, что ей не избежать предопределения. Таким образом, все мои старания только увеличивали ее болезнь, и все мои слова имели в ее глазах пагубный смысл. Она упрямо стремилась констатировать, что не любит маленького Паолино, что я ей это предсказал, что она не может отвратить этого рока, что она вся трепещет всякий раз, как хочет приласкать это ужасное существо, ее проклятие, ее и мою кару. Чего только не было! Я вообразил, что она сошла с ума, стал опять вывозить ее, удалил ребенка. Но она принялась упрекать меня, материнский инстинкт заговорил громче предубеждений, или гордость женщины возмутилась в ней. Она захотела покончить совсем с надеждой, по ее выражению. Это обозначало, что раз я ее более не люблю, то она отказывается от удерживания меня при себе. Она попросила меня устроить для нее Вальведр, который она видела только раз, проездом, и объявила его мрачным и вульгарным. Теперь она желала жить там с моими сестрами, поселившимися там совсем. Я свез ее туда, превратил замок в роскошную резиденцию и водворился там вместе с ней.