Вам доверяются люди

— Матвей Анисимович, — окрепшим голосом перебивает он, — зачем нам до конференции об этом рассуждать? Я ведь, собственно, намеревался не о себе разговаривать. Вы первого числа, помнится, звонили мне насчет небольшого займа. Тысяча, что ли, вам была нужна? Так вот, понимаете, обстоятельства изменились в благоприятную сторону. Я могу вам эту тыщонку хоть сегодня подкинуть… Что?! Алло! Алло!.. Матвей Анисимович!..

Окунь отнимает от уха взмокшую трубку и ошалело глядит на нее. Кто бы мог подумать, что этот тишайший Львовский умеет так ругаться?

А тишайший Львовский тем временем, швырнув трубку и схватившись за голову, продолжает ругаться непечатными словами, которые обладают странной способностью облегчать страдающую мужскую душу. Впрочем, Окунь кое в чем прав: ругается Матвей Анисимович редко и из-за недостаточной тренировки неквалифицированно. Поэтому он быстро иссякает и, добавив на всякий случай: «Негодяй! Ну и негодяй же!», собирается покинуть больницу. Надо ехать к Расторгуеву.

А до чего не хочется… Если бы еще все деньги… Не попробовать ли все-таки еще раз поговорить со Степняком? Может, тогда, по телефону, Илья сгоряча сказал: «Не могу», а сейчас что-нибудь придумает…

Но Степняк с мрачным видом шагает взад-вперед по кабинету, потирая подбородок левой ладонью.

— Ты что такой? — спрашивает Матвей Анисимович.

— Казнюсь за собственное легкомыслие.

— В каком смысле?

— В самом прямом. Только после истории с Фомичевой поинтересовался, где шлифовал свой хирургический опыт наш драгоценный Окунь.

— И оказалось?..

— Оказалось, что заведовал медициной в лагерях и тюрьмах. С самого тридцать седьмого по пятьдесят четвертый. Пока его оттуда не выкинули. Понятно, что за фигура?!

Степняк снова принимается шагать по кабинету. Львовский щурясь смотрит куда-то в угол.

У Львовского в тридцать седьмом году был арестован старший брат, партийный работник, больной человек. В пятьдесят четвертом его посмертно реабилитировали. Он не был ни в чем виноват, кроме того, что свято исповедовал ленинские нормы жизни. Год спустя после реабилитации брата Львовский оперировал язву желудка одному пожилому инженеру. Перед выпиской тот зашел к нему в ординаторскую:

— У вас не было брата Григория Анисимовича?

— Был! Вы знали его?!

Инженер помедлил. «Светлый был человек, коммунист до кончиков ногтей…» Инженер рассказал Львовскому, что Григорий до последнего часа верил в торжество справедливости. «Я не доживу — доживут другие!» — твердил он, умирая от истощения. «Он умер на кровати, на кровати, — как бы успокаивая Львовского, сказал инженер. — За два дня до смерти его положили в лагерную больницу… Если бы положили раньше, может быть… — инженер не договорил. Потом добавил: — Врач там у нас был неуч и зверюга! Бериевский выкормыш, всех подряд обвинял в симуляции…»

Уставясь глазами в угол, Львовский размышлял, что таким бериевским выкормышем был, очевидно, и Окунь.

— А в последние годы что он делал?

Вопрос Львовского озадачивает Степняка, который все еще бегает из угла в угол.

— В последние годы? — Степняк берет со стола тоненькую синюю панку. — Прыгал с места на место. Санитарный врач в тресте вагон-ресторанов. Спортивное общество в Караганде. Медпункт аэродрома… И — пожалуйте, рекомендован райздравом в нашу больницу.

— Таисией Павловной?

— А кем же еще?

Оба умолкают. Потом Степняк снова принимается тереть ладонью подбородок.

— Вот, скажи на милость, — требует он, останавливаясь перед Львовским, — что с таким делать? Диплом у него есть. Стаж работы — двадцать три года. Ошибка? Но у кого из врачей не случалось ошибок! Сам знаешь… А нужно, просто необходимо дисквалифицировать его, на пушечный выстрел не подпускать к больному человеку. Прав я?

Львовский молча кивает. Он все еще думает о погибшем брате. Степняк продолжает бушевать.

— Завтра на конференции я так прямо и скажу. И пусть Таисия Павловна забирает куда хочет это не́щечко…

Львовский вздыхает.

— Ну, допустим, заберет… И направит в другую больницу.

— Я за всех не печальник. У меня своих неприятностей хватает.

— Что еще?

— Ты на улице сегодня не был?

— Я только что кончил суточное дежурство.

— Ну вот, выйдешь — увидишь.

Оказывается, чинят мостовую. Это, конечно, хорошее дело. Скорая уже давно жалуется: асфальт растрескался, ухабы такие, что не только на высшей скорости, а и ползком не подберешься к больнице. Степняк весь апрель надоедал и Бондаренко и райисполкому, что необходимо срочно отремонтировать подъезды к больнице. Наконец вняли! И за сегодняшнюю ночь раскопали улицу так, что теперь и вовсе подъехать нельзя. Оставили узенький проезд у противоположного тротуара, а по стороне больницы вырыли длиннющую и широченную траншею — будут менять не то телефонный кабель, не то электрический, не то трубы Мосгаза, а скорей всего и то, и другое, и третье.

— Ну так хорошо же, — удивляется Львовский, — сколько мы читали фельетонов, что сперва одна организация разроет, потом другая, потом третья, а людям…