Вампитеры, фома и гранфаллоны

Человеческие существа – упрямые и храбрые животные. Если нужно, они способны вынести невероятную боль, в любых количествах. Северным вьетнамцам и Вьетконгу это было нужно.

И они справились.

Отправка американской армады была таким же глупым и бесполезным делом, как экспедиция испанской «Армады» к берегам Англии, хотя и более жестоким. В первом случае фиаско потерпели 27 000 испанцев. У нас только наркоманов во Вьетнаме было больше. Да здравствует победа!

Не важно, кто из американцев был эквивалентом королю Испании Филиппу Второму. Не важно, кто врал. Все мы должны на время заткнуться. Пусть наша армада в мертвом молчании поскорее плывет домой.

Обращение к Национальному институту искусства и литературы, 1971 год

В первый раз я был здесь в прошлом году. Мое тогдашнее впечатление: «Господи! Какие толстые стены!» (Мой отец был архитектором. Дед – тоже.)

Пригласив выступить с этим обращением, мне объяснили, что не нужно быть серьезным. Я был оскорблен. Я не просил позволения валять дурака, и, тем не менее, именно это мне было позволено.

Я могу быть не менее серьезным, чем все здесь собравшиеся – за некоторыми, вполне очевидными, исключениями. И я это докажу. Стану говорить о счастье, это правда, но также поговорю об антропологии, биохимии и о несчастье.

В особенности я хочу привлечь ваше внимание к работам доктора М. Сиднея Марголиса, эндокринолога из Лос-Анджелеса, который способен отличить мужчину-гомосексуалиста от мужчины-гетеросексуала исключительно по анализу мочи – ему даже не нужно видеть их. Какие еще химические вещества позволяют нам встретиться с миром чудес? Да все подряд. Биохимия – это все. Размышления людей искусства о человеке и его жизни – мусор. Счастье – в определенном соотношении химических элементов. До того, как это узнал, я пытался исследовать проблему счастья с помощью вопросов и ответов. (Если бы мне предстояло прожить жизнь заново, я сразу научился бы проводить анализ мочи.) И я спросил своего отца, когда он был уже очень старым человеком:

– Какой день в твоей жизни был самым счастливым?

– О, это было в воскресенье, – ответил он.

Вскоре после того, как отец женился, он купил новый «Олдсмобил». Это было перед Первой мировой войной. В те годы «Олдсмобил» еще не был предметом эротических снов американских жестянщиков, каким стал позднее. Все это происходило в Индианаполисе, штат Индиана. Мой отец, как я уже сказал, был архитектором, а еще художником. И вот он, архитектор и художник, воскресным утром везет свою молодую жену на новом «Олдсмобиле» на трассу, где обычно проводятся знаменитые пятисотмильные гонки Индианаполиса. Там он взламывает ворота, выводит машину на трек, выложенный кирпичом, и крутит по трассе – снова и снова, круг за кругом. Это был счастливый день. Когда отец рассказывал мне о своем самом счастливом дне, он уже был вдовцом, похоронившим жену, покончившую с собой.

Отец рассказал мне и про самый счастливый день своего отца, моего деда. Это было, когда мой дед был мальчишкой, жил в Индиане и однажды сидел вместе с приятелем на предохранительной решетке движущегося паровоза. Паровоз пыхтел из Индианаполиса в Луисвилл. Места вокруг были дикие, а мосты – деревянные.

Когда опустилась ночь, небо наполнилось фейерверками, вылетающими из трубы паровоза. Что могло быть прекраснее этого?

Ничего.

Мои отец и дед были хорошими художниками. Жаль, что сегодня их нет с нами. Они заслуживают вашей теплой компании в этом холодном склепе.

Месяц назад мой собственный сын спросил меня, какой день жизни я считаю самым счастливым. Своим вопросом он мне напомнил: пора на покой. Эта моя речь полна могил и склепов, не находите? Мой сын считает меня практически мертвым – так много сигарет «Пэлл-Мэлл» я выкуриваю за день (и он прав!).

Я посмотрел на него из могилы и сказал:

– Самый счастливый день в моей жизни к настоящему моменту был в октябре 1945 года. Меня только что уволили из армии США, которая в те времена, времена Уолта Диснея, была еще уважаемой организацией. И приняли на факультет антропологии Чикагского университета. «Наконец-то! – воскликнул я. – Я стану изучать человека!»

Я начал с физической антропологии. Меня научили измерять объем мозга давно умершего человеческого существа, чей мозг высох. Я просверливал дырку в черепе и наполнял его зернами гранулированного риса. Потом высыпал рис в градуированный цилиндр. Вскоре мне стало скучно.

Я переключился на археологию и узнал нечто, о чем догадывался, – человек создавал и крошил посуду с незапамятных времен. Тогда я пошел к своему факультетскому наставнику и признался, что наука меня нисколько не волнует, зато привлекает поэзия. Это было ужасно. Я понимал, что моя жена и отец захотят меня убить, если я стану заниматься поэзией.

Мой наставник улыбнулся:

– Как бы вам понравилось заниматься поэзией, которая притворяется, будто она – наука?

– А такое возможно?

Он пожал мне руку:

– Добро пожаловать в сферу социальной и культурной антропологии!