Ван Гог. Письма

довольно ограниченным и вымученным христианским мировоззрением действительно ждет

бессмертие, в которое она верит, то почему должны быть менее бессмертны чахоточные и

загнанные извозчичьи клячи вроде Делакруа или Гонкуров, умеющие мыслить гораздо шире?

Разумеется, то, что подобная туманная надежда рождается в самых пустых головах, –

только справедливо.

Но довольно об этом…

Врачи говорят нам, что не только Моисей, Магомет, Христос, Лютер, Бэньян, но и

Франс Хальс, Рембрандт, Делакруа, а заодно старые добрые женщины, ограниченные, как наша

мать, были сумасшедшими.

И тут встает серьезный вопрос, который следовало бы задать врачам: а кто же из людей

тогда нормален?

Быть может, вышибалы публичных домов – они ведь всегда правы? Вполне вероятно.

Что же тогда нам избрать? К счастью, выбора нет.

519

Послал тебе три больших и несколько маленьких рисунков, а также две литографии де

Лемюд.

Из трех больших самым лучшим я считаю крестьянский садик. Тот рисунок, где

подсолнечники, изображает палисадник перед местной баней; третий, более широкого формата,

сделан с того сада, который я избрал также для нескольких этюдов маслом.

Оранжевые, желтые, красные пятна цветов приобретают под голубым небом

необыкновенную яркость, а в прозрачном воздухе, в отличие от севера, щедро разлиты какие-то

неуловимые блаженство и нега.

Все ото вибрирует, как тот «Букет» Монтичелли, что висит у тебя. Злюсь на себя за то,

что не писал здесь цветов.

Невзирая на полсотни сделанных мной здесь рисунков и этюдов маслом, мне кажется,

что я до сих пор ровно ничего не написал.

Впрочем, я готов удовлетвориться хотя бы тем, что расчистил дорогу художникам

будущего, которые при едут работать на юг.

«Жатва», «Сад», «Сеятель» и обе марины представляют собой наброски с этюдов

маслом. Думаю, что мысль, выраженная в этих этюдах, хороша, но им не хватает четкости

мазка. Это лишний раз объясняет, почему мне теперь захотелось их нарисовать. Мне пришло в

голову написать также портрет маленького старика крестьянина, удивительно похожего лицом

на нашего отца. Правда, он вульгарнее его и смахивает на карикатуру.

Тем не менее я неколебимо решил изобразить его таким, как он есть, – простым

маленьким крестьянином.

Он обещал прийти, но потом объявил, что картина нужна ему самому, короче, что я

должен сделать две картины – одну для него, другую для себя. Я ответил «нет». Может быть,

он еще вернется.

Любопытно, знаком ли ты с работами де Лемюда?

Сейчас еще можно без труда раздобыть хорошие литографии Домье, репродукции

Делакруа, Декана, Диаза, Руссо, Дюпре и т. д., но скоро это кончится. Как бесконечно жаль, что

такое искусство начинает исчезать!

Почему мы, в отличие от врачей и механиков, не храним то, что имеем? Медицина и

техника дрожат над каждым сделанным в них открытием или изобретением, а вот мы в нашем

поганом искусстве ничего не бережем и все забываем.

Милле создал обобщенный образ крестьянина, а теперь? Конечно, существуют Лермит и

еще кое-кто, например Менье, но разве теперь мы научились лучше видеть крестьянина? Нет,

сделать его почти никому не удается.

Не ложится ли вина за это в известной мере на Париж и парижан, непостоянных и

неверных, как море?

В конце концов, ты кругом прав, призывая: «Пойдем себе спокойно своей дорогой и

будем работать для себя». Знаешь, как ни архисвято я чту импрессионизм, мне первому хочется

делать то, что умело делать предшествующее поколение – Делакруа, Милле, Руссо, Диаз,

Монтичелли, Изабе, Декан, Дюпре, Йонкинд, Зием, Израэльс, Менье и целая куча других: Коро,

Жак и т. д.

Ах, это умение сочетать форму и цвет! Мане близко, очень близко подошел к нему,

Курбе тоже. Я согласился бы десять лет не подавать признаков жизни и делать только этюды,

но зато потом написать одну-две картины с фигурами.

Это старый замысел, столь часто рекомендуемый и столь редко выполняемый.

Если рисунки, посланные тебе, чересчур жесткие, то это потому, что я сделал их так,

чтобы позднее воспользоваться ими как вспомогательным материалом при работе над

живописью.

Маленький крестьянский садик вертикального формата великолепен в натуре по

колориту: у георгинов цвет роскошного темного пурпура; двойной ряд цветов – розовых с

зеленью, с одной стороны, и оранжевых, почти без зелени, с другой. В центре – низкий белый

георгин и маленькое гранатовое дерево с ослепительно оранжевой листвой и зелено-желтыми

плодами. Почва – серая, высокие тростники – голубовато-зеленые, смоковницы –

изумрудные, небо – голубое, дома – белые с зелеными окнами и красными кровлями. Утром

они залиты солнцем, вечером утопают в тени, подчеркнутой и отбрасываемой смоковницами и

тростником. Вот бы Квоста или Жаннена сюда! Ведь для того, чтобы охватить все это, нужна

целая школа, нужно, чтобы художники – портретисты, жанристы, пейзажисты, анималисты –

вместе работали в одной местности, дополняя друг друга, как старые голландцы…

Здесь, даже в дни безденежья, есть одно преимущество перед севером – прекрасная

погода (мистраль – и тот ее не портит). Великолепное солнце, на котором иссох Вольтер,