Ван Гог. Письма

что: чувствуй я себя как следует, я бы за то же время отмахал еще несколько пейзажей; а

теперь, чтобы справиться с моей мусме, я должен был экономить умственную энергию. Мусме

– это японская или, в данном случае, провансальская девушка лет 12-14. Теперь у меня два

готовых портрета – зуав и она…

Написана девушка на белом фоне, богатом нюансами зеленого веронеза. На ней

полосатый корсаж – лиловый с кроваво-красным и юбка – королевская синяя с крупными

желто-оранжевыми крапинками. Тело – матовое, серо-желтое, волосы – лиловатые, брови –

черные, а ресницы и глаза – прусская синяя с оранжевым. В пальцах зажата веточка олеандра

– ведь руки тоже изображены.

515

Думаю, что если бы здесь был Гоген, моя жизнь капитально изменилась бы: сейчас мне

по целым дням не с кем перемолвиться словом. Вот так-то. Во всяком случае его письмо

бесконечно меня порадовало. Слишком долгая и одинокая жизнь в деревне отупляет; из-за нее я

могу – не сейчас, конечно, но уже будущей зимой – стать неработоспособен. Если же приедет

Гоген, такая опасность отпадет: у нас с ним найдется о чем поговорить.

516 note 56

Сейчас я занят новой моделью – это почтальон 1 в синем с золотом мундире, бородач с

грубым лицом Сократа. Он, как и папаша Танги, заядлый республиканец. В общем, личность

поинтереснее многих других…

l Письмоносец Рулен, ставший затем верным другом Ван Гога.

Я собираюсь впредь кое-что изменить в своих картинах, а именно – вводить в них

побольше фигур.

Фигуры – единственное в живописи, что волнует меня до глубины души: они сильнее,

чем все остальное, дают мне почувствовать бесконечность…

Сегодня вечером я наблюдал великолепный и очень редкий эффект. У пристани на Роне

стояла большая баржа, груженная углем. Только что прошел ливень, и при взгляде сверху она

казалась влажной и блестящей. Вода была желто-белая и мутно-серо-жемчужная, небо –

лиловое, за исключением оранжевой полоски заката, город – фиолетовый. По палубе

вереницей тянулись взад и вперед синие и грязно-белые рабочие, разгружавшие судно. Сущий

Хокусаи! Было уже слишком поздно, чтобы браться за краски, но, когда этот угольщик

вернется, я за него примусь. Тот же эффект видел я на железнодорожном складе, на который

недавно набрел. Там найдутся и другие мотивы.

517

Итак, сейчас я работаю над двумя фигурами – головой и поясным портретом (включая

руки) старого почтальона в темно-синем мундире.

У него голова Сократа, в высшей степени интересная для живописца.

Писать фигуры – вот наилучший и наикратчайший путь к совершенствованию.

Поэтому, работая над портретами, я всегда преисполняюсь уверенности в себе, так как знаю,

что эта работа – самая серьезная, нет, не то слово, – такая, которая развивает все, что есть во

мне лучшего и серьезного.

518

На прошлой неделе я сделал не один, а целых два портрета моего почтальона –

поясные, включая руки, и голову в натуральную величину. Чудак отказался взять с меня деньги,

но обошелся мне дороже остальных моде лей, так как ел и пил у меня, и я вдобавок дал ему

«Лантерн» Рошфора. Впрочем, эти ничтожные убытки – не велика беда: позировал он

превосходно, а я к тому же собираюсь написать малыша, которым на днях разрешилась его

жена.

Одновременно с теми рисунками, над которыми я сейчас работаю, отправлю тебе две

литографии де Лемюда: «Вино» и «Кафе»… Какой талант этот де Лемюд, и как он близок к

Гофману и Эдгару По! А ведь он из тех, о ком почти не вспоминают. С первого взгляда эти

литографии тебе едва ли понравятся, но они поднимутся в твоем мнении, когда ты

присмотришься к ним поближе…

Сегодня я, видимо, начну писать кафе, где живу, – вид внутри при свете газа.

Заведение это из тех, что называют «ночными кафе» (тут их порядочно), – оно открыто

всю ночь. Поэтому «полуночники» находят здесь приют, когда им нечем платить за ночлежку

или когда они так пьяны, что их туда не впускают.

Семья, родина и пр. – все это, может быть, не столь привлекательно на самом деле,

сколь кажется привлекательным тем, кто, как мы, довольно легко обходится и без родины, и без

семьи. Я часто напоминаю сам себе путника, который бредет, куда глаза глядят, без всякой

цели.

Иногда я говорю себе, что этого «куда», этой цели скитаний не существует вовсе, и

такой вывод представляется мне вполне обоснованным и разумным.

Когда вышибала публичного дома выставляет кого-нибудь за дверь, он рассуждает не

менее логично и обоснованно и, насколько мне известно, всегда бывает прав. В конце же моего

пути, вероятно, выяснится, что я был неправ. Ну что ж, тогда я смогу убедиться, что не только

искусство, но и все остальное было только сном, а сам я – и вовсе ничем…

Обо всем этом я, в общем, ничего не знаю, но именно это и делает нашу земную жизнь

похожей на простую поездку по железной дороге. Едешь быстро и не видишь ни того, что

впереди, ни – главное – локомотива…

Будущая жизнь художника – в его произведениях – это тоже не бог весть что. Конечно,

художники продолжают друг друга, передавая светоч тем, кто приходит на смену: Делакруа –

импрессионистам и т. д. Но неужели это и все?

Если – против чего я отнюдь не возражаю – старую почтенную мать семейства с