Читаем Ван Гог. Письма полностью

Ван Гог. Письма

предельно напрячь силы.Как этого не хватает художникам!..В Сент-Мари я так и не уехал: рабочие кончали красить дом…497Работаю над пейзажем с хлебами, который, по-моему, уступает, например, белому саду;он напоминает те два пейзажа Монмартра, что я послал на выставку «Независимых», но, на мойвзгляд, он более основателен и более выдержан в смысле стиля.Занят я и другим сюжетом – фермой со стогами; этот этюд будет, вероятно, парным кпервому…Полагаю, что скорее добьюсь успеха, если придам своим работам и даже деламнесколько больший масштаб, не ограничивая себя слишком малым.Именно поэтому я решил увеличить формат картин и смело взялся за холсты размером в30; последние обходятся мне в 4 франка за штуку, что не дорого, если учесть расходы надоставку.Перед последней картиной все остальные бледнеют; это натюрморт с расставленными вряд кофейниками, чашками и блюдцами синего и желтого цвета.Тут все дело в рисунке.Я невольно вспоминаю знакомые мне работы Сезанна: он так ярко, например в «Жатве»,которую мы видели у Портье, передал то, что есть терпкого в природе Прованса. Она теперь нета, что весной, но я люблю ее не меньше, хотя здесь все постепенно выгорает.Повсюду сейчас глаз видит старое золото, бронзу, даже медь; в сочетании с раскаленнойдобела зеленой лазурью неба это дает восхитительный, на редкость гармоничный колорит сосмешанными тонами a la Делакруа.Если бы Гоген согласился перебраться ко мне, мы изрядно шагнули бы вперед. Мысразу бы стали первооткрывателями юга, и против этого никто уж не посмел бы возразить. Ядолжен добиться постоянной устойчивости колорита, которой достиг в этой затмевающейостальные картине. Я вспоминаю, что рассказывал когда-то Портье о принадлежащих емуработах Сезанна: если смотреть их поодиночке, они не бог весть что; но когда они повешенырядом, каждая из них придает яркость колориту соседней. Он говорил еще, как хороши полотнаСезанна в золотых рамах, что предполагает очень повышенную красочную гамму. Может быть,и я вышел на верную дорогу; может быть, и мой глаз приучается видеть здешнюю природу.Подождем еще немного – покамест я не совсем уверен в этом.Последняя моя картина не теряется на фоне красных плиток, которыми вымощенамастерская. Когда я кладу холст на этот пол очень красного, кирпично-красного цвета, колориткартины не мутнеет и не блекнет. Природа в окрестностях Экса, где работает Сезанн, неотличается от здешней – это все та же Кро. Когда я приношу холст домой и говорю себе:«Гляди-ка, у меня, кажется, получились тона папаши Сезанна», – я хочу сказать этим лишьодно: Сезанн, как и Золя, местный уроженец, потому он так хорошо и знает этот край; значит,чтобы получались его тона, нужно знать и чувствовать ландшафт, как знает и чувствует он.498Если сомневаешься – лучше воздержись,– вот что я написал Гогену и вот что я думаюсейчас, читая его ответ. Если он захочет вернуться к нашему предложению– его дело; убеждаяже его согласиться, мы будем выглядеть просто смешно…Поздравляю с открытием у тебя выставки Моне и очень жалею, что не увижу ее. Ей-богу, Терстеху не вредно бы досмотреть выставку; он еще придет к этой мысли, но слишкомпоздно, как ты и предсказывал. Очень примечательно, что он переменил, наконец, мнение оЗоля,– я ведь по опыту знаю, что он слышать о нем не мог. Забавный все-таки характер уТерстеха! С ним нужно только терпение. У него есть одна превосходная черта, он тверд ибесповоротен в своих суждениях, но стоит ему убедиться, как в случае с Золя, что дело обстоитиначе, чем ему казалось, – и он не только немедленно меняет прежнюю точку зрения, но исмело выступает в защиту новой.Боже мой, какое несчастье, что вы с ним стоите сейчас на разных позициях в деловыхвопросах! Но что поделаешь? Это уж, как говорится, судьба.Тебе посчастливилось, что ты познакомился с Ги де Мопассаном. Я только что прочел«Стихотворения», его первую книгу, посвященную им его учителю Флоберу; в этом сборникеесть одна вещь, «У реки», в которой уже чувствуется настоящий Мопассан. Среди французскихроманистов он стоит рядом с Золя, подобно тому как среди художников рядом с Рембрандтомстоит Вермеер Дельфтский…А теперь поговорим о Гогене. Дело вот в чем: я думал, что он окончательно приперт кстене, и всячески корил себя – ведь у меня есть деньги, а у моего товарища, который работаетлучше меня, их нет; значит, говорил я себе, пусть возьмет у меня половину, если хочет.Но раз дела у Гогена не так уж плохи, то и мне не стоит торопиться. Я решительноумываю руки, и единственное соображение, которым я собираюсь руководствоваться впредь,таково: выгодно ли будет для моего брата и меня, если я приглашу товарища работать вместе сомною; выиграет на этом мой товарищ или проиграет?..Не собираюсь входить в обсуждение планов Гогена. Мы этой зимой уже обдумалиположение, и выводы, к которым мы пришли, тебе известны. Знаешь, мне кажется, чтоассоциация импрессионистов должна стать чем-то вроде сообщества двенадцати английскихпрерафаэлитов; я уверен, что такая ассоциация возможна и что художники сумеют обеспечитьдруг другу существование и независимость от торговцев картинами, если только передадут всобственность своей организации значительное число картин и согласятся делить как прибыли,так и убытки.Не думаю, что такая организация просуществует очень долго, но, пока она будетсуществовать, можно будет жить и работать без боязни.Однако, если завтра Гоген и банкиры предложат мне передать хотя бы десять полотенассоциации торговцев, я, пожалуй, и не окажу им такого доверия, в то время как ассоциациихудожников я охотно отдал бы не то что десять, а пятьдесят картин…С какой стати называть такую организацию сообществом художников, если она будетсостоять из банкиров? Разумеется, мой товарищ волен делать, что ему угодно,– бог с ним, номеня-то его проект отнюдь не приводит в восторг.Предпочитаю принимать вещи, как они есть, ничего в них не меняя, чем переделыватьих лишь наполовину.Допускаю, что великая революция, лозунг которой: художник – хозяин искусства, –всего лишь утопия. Что ж, тем хуже.Ясно одно: раз жизнь коротка и быстротечна, а ты – художник, значит, пиши…Нахожу довольно странной одну подробность проекта Гогена. Сообщество обещаетоказывать художнику поддержку при условии, что последний предоставляет ему десятькартин.Если на это согласятся хотя бы десять художников, банкиры прикарманят для началасразу сто полотен. Дорого же обойдется поддержка этого еще не существующего сообщества!499Пишу тебе из Сент-Мари – я таки выбрался, наконец, к морю. У Средиземного моряцвет макрели, то есть непрерывно меняющийся. Оно то зеленое, то лиловое; сейчас оно кажетсясиним, а через секунду уже принимает серый или розовый оттенок…Я привез с собой холсты и уже исписал их – две марины, вид деревни и рисунки,которые вышлю тебе почтой завтра, когда вернусь в Арль…Как только представится возможность, снова приеду сюда и сделаю еще несколькоэтюдов.Берег здесь песчаный, нет ни скал, ни камней; точь-в-точь Голландия, только дюнменьше, а синевы больше…В городке, вернее, деревне не наберется и сотни домов…Но я все равно надеюсь вернуться сюда.Подходил ко мне красавец жандарм, выспрашивал, кто я такой; подходил и кюре. Людиздесь, наверно, хорошие: даже у кюре вид порядочного человека…Вечером гулял по безлюдному берегу моря. Это было не весело и не грустно – это былопрекрасно.На темной синеве неба пятна облаков, то еще более синих, чем яркий кобальт, тосветлых, напоминающих голубую белизну Млечного Пути. На синем фоне – яркие звезды:зеленоватые, желтые, белые, розовые, более светлые, более похожие на драгоценные камни,чем у нас на родине и даже в Париже; их можно сравнить с опалами, изумрудами, ляпис-лазурью, рубинами, сапфирами.Море – темный ультрамарин, берег – лиловатый и бледно-розовый, кусты на дюнах(высотой до 5 метров) – прусская синяя.500Теперь, когда я повидал здешнее море, я до конца понял, как важно остаться на юге инаучиться доводить колорит до предельной яркости – ведь отсюда до Африки рукой подать.Прилагаю к письму рисунки, сделанные в Сент-Мари. Рано утром, перед самымотъездом, я нарисовал еще лодки, а теперь начал картину размером в 30 – большой кусок моряи небо справа.Я успел написать лодки, пока они отплывали; я и раньше наблюдал, как они выходят вморе, но, поскольку это происходило в очень ранний час, мне все не удавалось изобразить их.У меня есть еще три рисунка местных домов, но они мне покамест нужны, пришлю их соследующей почтой; дома сделаны довольно грубовато, но у меня есть и другое, отработанноелучше…На юге следует оставаться, даже если жизнь здесь дороже, и следует вот почему: ктолюбит японское искусство, кто ощутил на себе его влияние – а это общее явление для всехимпрессионистов,– тому есть смысл отправиться в Японию, вернее сказать, в места,равноценные Японии.Я считаю, что в конечном счете будущее нового искусства – на юге.Однако оставаться одному там, где двое или трое могли бы хоть немного облегчить другдругу жизнь, – плохая политика.Мне бы очень хотелось, чтобы и ты немного пожил здесь; ты вскоре почувствовал бы,как меняется тут восприятие: начинаешь смотреть на все глазами японца, по-другомучувствуешь цвет.Поэтому я убежден, что длительное пребывание в этих краях позволит мне раскрыть моея.Японец рисует быстро, очень быстро, молниеносно: нервы у него тоньше, а восприятиепроще.Я здесь всего несколько месяцев, но сознайся, разве в Париже я мог бы сделать рисунокс лодками всего за какой-нибудь час, да еще не прибегая к помощи рамки, без всякихизмерений, а просто дав полную свободу своему перу?Вот я и говорю себе: рано или поздно труд возместит все расходы.Как мне хочется заработать столько денег, чтобы иметь возможность пригласить сюдахороших художников, слишком часто изнывающих сейчас в грязи Малого бульвара!..Если сюда приедет Гоген, мы с ним сможем сопровождать Бернара в Африку, куда егопосылают отбывать воинскую повинность…Анкетен и Лотрек едва ли похвалят то, что я теперь делаю. В «Revue Independante»появилась как будто статья об Анкетене, в которой его именуют главой нового направления,еще более рьяно подражающего японцам, и т. д. Сам я ее не читал, но ведь главой-то Малогобульвара, несомненно, является Сёра, а в подражании японцам маленький Бернар заходит,пожалуй, подальше, чем Анкетен…Писсарро прав, утверждая, что следует смело преувеличивать эффекты, создаваемыеконтрастом или гармонией цветов. То же самое и в рисунке. Рисунок и верный колорит – этоможет быть еще не самое главное, чего надо добиваться, потому что отражение реальности взеркале, даже воспроизведенное в цвете и т. д., отнюдь не будет картиной, а лишьфотографией..501Прочел статью Жеффруа о Клоде Моне. Очень хорошо написано. Как бы мне хотелосьпобывать на его выставке! Утешаюсь одним – природа вокруг меня такова, что просто неостается времени думать о чем-нибудь другом: ведь сейчас время жатвы.Я получил письмо от Бернара. Он пишет, что чувствует себя очень одиноким, но все-таки работает и даже написал о самом себе новое стихотворение, где довольно трогательнопотешается над собой.И еще он спрашивает: «К чему работать?» Но спрашивает он это, не прекращая работы;он говорит себе, что работать бесполезно, но говорит так, не прекращая работы, а это совсемне то, что бросить подобную фразу, не работая. Хотел бы я посмотреть, что он делает…Целую неделю я тяжело и непрерывно работал – писал хлеба на самом солнцепеке.Итог: этюды хлебов, пейзажи и эскиз сеятеля – вспаханное поле, лиловые комья земли, нагоризонте голубой с белым сеятель, а за ним невысокие спелые хлеба.Надо всем этим желтое небо и желтое солнце.Уже из простого перечисления цветов ты видишь, что колорит играет в этойкомпозиции чрезвычайно важную роль.Этот эскиз, холст размером в 25, неотступно мучит меня в том смысле, что я все времязадаю себе вопрос, а не принять ли его всерьез и не сделать ли из него какую-нибудь ужаснуюкартину, чего мне очень и очень хочется. Но я тут же спрашиваю себя, хватит ли у меня сил,чтобы ее завершить.Одним словом, я постоянно откладываю эскиз в сторону и почти не решаюсь о немдумать. Написать сеятеля – мое давнее желание, но такие давние желания исполняются далеконе всегда. Проще говоря, я побаиваюсь. Тем не менее после Милле и Лермита остается сделатьлишь одно – сеятеля, но в цвете и большого формата.Поговорим-ка лучше о другом.Я, наконец, обзавелся моделью: это зуав с крошечной мордочкой, лбом быка и глазамитигра. Я начал его портрет и сразу же вслед за первым – второй. Погрудный его портрет далсямне страшно трудно: мундир того же синего цвета, какой бывает у синих эмалированныхкастрюль; шнуры на мундире – блеклого оранжево-красного; на груди две звезды; словом,наибанальнейший и очень трудный синий цвет.Я усадил зуава так, что его кошачья, бронзовая от загара головка в феске цвета краплакавырисовывалась на фоне зеленой двери и оранжевой кирпичной стены. Это уже само по себедает такой грубый контраст несочетаемых цветов, что его нелегко передать.Я нахожу этюд, который сделал с зуава, очень жестким, и тем не менее я хотел бы всегдаработать над столь же вульгарными и даже кричащими портретами. На них я учусь, а к этому-тоя, в первую очередь, и стремлюсь в каждой работе.На втором портрете в полный рост он сидит у меня на фоне белой стены.Обратил ли ты внимание на серию рисунков Рафаэлли «Улица», опубликованнуюнедавно в «Figaro». Центральный изображает, по-моему, площадь Клиши с ее оживленнымдвижением. Очень выпукло. В одном из номеров «Figaro» помещены, если не ошибаюсь, такжерисунки Каран д'Аша…Очень интересуюсь, что собирается предпринять Гоген, но уговаривать его переехатьсюда не намерен: я ведь не знаю, есть ли у него охота к тому. Поскольку у него большая семья,он, может быть, сочтет своим долгом сначала рискнуть и ввязаться в какое-нибудь большоедело, чтобы заработать и получить возможность вернуть себе положение отца семейства.Во всяком случае, я не намерен связывать ему руки, что неизбежно произойдет, если онпоселится вместе со мною.Если ему охота ввязаться в вышеназванное дело, значит, у него есть на то основания, и яне стану его отговаривать, коль он и впрямь принял такое решение, о чем мы, может быть,узнаем из его ответа.502А я и не знал, что статья о Клоде Моне написана тою же рукой, что статья о Бисмарке.Гораздо полезнее читать такие вещи, чем писания декадентов, которые вечно стремятся облечьсамые заурядные мысли в причудливую и вычурную форму.Я очень недоволен тем, что сделал за последние дни, – это уродливо. И все-таки фигураинтересует меня куда больше, чем пейзаж.Сегодня отправлю тебе рисунок, сделанный с моего зуава.Писать этюды с фигур, чтобы искать и учиться, – это, в конце концов, самый короткийдля меня путь к чему-нибудь стоящему.Бернар столкнулся с той же проблемой. Он прислал мне сегодня набросок публичногодома. Прилагаю его к настоящему письму – повесь его у себя рядом с циркачами, которых тыполучил от него. На оборотной стороне рисунка – стихи, выдержанные в том же тоне, что ирисунок. Вполне вероятно, что у Бернара есть более разработанный этюд на ту же тему.Не удивлюсь, если он попросит у меня в обмен голову зуава, хотя последняя оченьуродлива. Но поскольку мне не хотелось бы отбирать у него этюд, который можно продать, я несоглашусь на обмен, если только он не возьмет в придачу хотя бы небольшую сумму.Здесь все еще идет дождь, что весьма пагубно для хлебов, которые еще не сжаты.У меня, к счастью, все эти дни была модель.Мне нужна одна книга – «Азбука живописи» А. Кассаня. Я заказал ее у здешнегокниготорговца, прождал две недели, а потом мне объявили, что в заказе нужно указатьфамилию издателя, которая мне неизвестна.Буду тебе очень признателен, если ты раздобудешь для меня этот учебник. Небрежность,беззаботность и лень местных жителей не поддаются описанию, каждый пустяк превращаетсятут в проблему…Меня часто огорчает, что живопись похожа на скверную любовницу, которая постояннотребует денег, которой всегда их мало; я говорю себе, что даже если у меня порой и получаетсяприличный этюд, его все равно было бы дешевле у кого-нибудь купить.Остается одно – надежда на то, что со временем начнешь работать лучше, но и этанадежда – мираж. Словом, тут ничем не поможешь, разве что объединишься с каким-нибудьхорошим работником и вдвоем начнешь делать больше…Очень хорошо, что Клод Моне сумел с февраля по май сделать целых десять картин.Работать быстро не значит работать менее основательно – тут все зависит от опыта иуверенности в себе.Жюль Герар, охотник на львов, рассказывает, например, в своей книге, что молодыельвы с трудом справляются с лошадью или буйволом, тогда как старые убивают жертву однимхорошо рассчитанным ударом лапы или укусом и проделывают эту операцию с удивительныммастерством.Я не нахожу здесь той южной веселости, о которой столько разглагольствует Доде;напротив, тут много пошлого жеманства и неопрятной небрежности, но край, тем не менее,очень красив.Однако здешняя природа мало напоминает Бордигеру, Гиер, Геную, Антиб: там режедует мистраль и горы придают ландшафту совсем иной характер. Здесь же все плоско, иместность, если отбросить более яркий колорит, напоминает скорее Голландию, но несегодняшнюю, а времен Рейсдаля, Гоббемы и Остаде.Больше всего меня удивляет почти полное отсутствие цветов: в хлебах не увидишьвасильков, маки тоже встречаются очень редко.503Вчера и сегодня я работал над «Сеятелем», которого полностью переделал. Небо –желтое и зеленое, земля – лиловая и оранжевая. Из этого великолепного мотива, несомненно,можно сделать картину; надеюсь, что она и будет когда-нибудь сделана – не мною, так другим.Вопрос заключается вот в чем. «Ладья Христа» Эжена Делакруа и «Сеятель» Миллесовершенно различны по фактуре.В картине «Ладья Христа» – я имею в виду голубой и зеленый эскиз с пятнамилилового, красного и отчасти лимонно-желтого в нимбе – даже колорит говорит языкомсимволов.«Сеятель» Милле – бесцветно сер, как картины Израэльса.Так вот, можно ли написать «Сеятеля» в цвете, с одновременным контрастом желтого илилового (как плафон с Аполлоном, который у Делакруа именно желт и лилов)? Можно илинельзя? Разумеется, можно. А вот попробуй-ка такое сделать! Это как раз один из тех случаев,о которых папаша Мартен говорит: «Тут надо создать шедевр».Не успеешь за это приняться, как уже впадаешь в сущую метафизику колорита в духеМонтичелли, в такое хитросплетение цветов, выпутаться из которого с честью чертовскитрудно.Тут сразу становишься человеком не от мира сего, вроде как лунатиком – ведь тебенеизвестно даже, выйдет ли у тебя что-нибудь путное.Но выше голову, и не будем предаваться унынию. Надеюсь вскоре выслать тебе и этотэскиз, и другие. У меня есть еще вид на Рону с железнодорожным мостом у Тринкеталя: небо ирека цвета абсента, набережные – лилового тона, люди, опирающиеся на парапет,-черноватые, сам мост – ярко-синий, фон – синий с нотками ярко-зеленого веронеза и резкогооранжевого.Это опять незаконченный опыт, но такой, в котором я ищу чего-то особенно надрывногои, следовательно, особенно надрывающего сердце.504Предупреждаю заранее: все сочтут, что я работаю чересчур быстро.Не верь этому.Ведь искренность восприятия природы и волнение, которые движут нами, бывают поройтак сильны, что работаешь, сам не замечая этого, и мазок следует за мазком так же естественно,как слова в речи или письме. Следует только помнить, что так бывает не всегда и что в будущемтебя ждет немало тяжелых дней – дней без проблеска вдохновения.Следовательно, куй железо, пока горячо, и только успевай откладывать поковку всторону.У меня не готова еще и половина тех 50 холстов, которые можно было бы выставить, а ядолжен в этом году сделать их полностью.Наперед знаю, что их осудят за скороспелость.505Я отказываю себе во многом и не вижу в этом большой беды, но говорю себе: «Будут уменя необходимые деньги в будущем или нет, во многом зависит от того, наскольконапряженно работаю я сейчас».На почте ко мне придираются за то, что я посылаю тебе слишком большие рисунки,которые трудно доставить в сохранности.А у меня опять два новых рисунка. Когда их наберется с полдюжины, я их скатаю иотправлю с поездом, багажом.Не тороплюсь с отправкой потому, что уж если этюды плохо сохнут здесь, на жаре, то утебя не высохнут и подавно.Я набросал большой этюд маслом – Гефсиманский сад с голубым и оранжевымХристом и желтым ангелом. Земля – красная, холмы – зеленые и голубые. Стволы олив –карминно-лиловые, листва – зеленая, серая, голубая. Небо – лимонное.Я говорю «набросал», так как считаю, что фигуры таких размеров нельзя писать безмодели.506Я вернулся с Монмажура, где провел целый день в обществе моего приятеля младшеголейтенанта. Мы с ним облазили старый сад и нарвали там украдкой великолепных смокв. Будьэтот сад побольше, он точь-в-точь напоминал бы Параду у Золя: высокий тростник,виноградные лозы, плющ, смоковницы, оливы, гранатовые деревья с мясистой ярко-оранжевойлиствой, вековые кипарисы, ясени, ивы, каменные дубы, полуразвалившиеся лестницы, пустыепроемы стрельчатых окон, белые глыбы, поросшие лишайником, и там и сям, среди листвы,рухнувшие стены…Кузнечики здесь не такие, как у нас, а вроде того, что изображен ниже, или тех, что мывидим в японских альбомах; над оливами роем вьются зеленые и золотые шпанские мухи…А любопытно все-таки, до чего плохо в материальном отношении живется всемхудожникам – поэтам, музыкантам, живописцам, даже самым удачливым. То, что ты недавнонаписал мне о Ги де Мопассане, лишний раз подтверждает мою мысль… Все это вновьподнимает вечный вопрос: вся ли человеческая жизнь открыта нам? А вдруг нам известна лишьта ее половина, которая заканчивается смертью?Живописцы – ограничимся хотя бы ими, – даже мертвые и погребенные, говорят соследующим поколением и с более отдаленными потомками языком своих полотен.Кончается ли все со смертью, нет ли после нее еще чего-то? Выть может, для художникарасстаться с жизнью вовсе не самое трудное?Мне, разумеется, обо всем этом ничего не известно, но всякий раз, когда я вижу звезды,я начинаю мечтать так же непроизвольно, как я мечтаю, глядя на черные точки, которыми нагеографической карте обозначены города и деревни.Почему, спрашиваю я себя, светлые точки на небосклоне должны быть менее доступныдля нас, чем черные точки на карте Франции?Подобно тому как нас везет поезд, когда мы едем в Руан или Тараскон, смерть уноситнас к звездам.Впрочем, в этом рассуждении бесспорно лишь одно: пока мы живем, мы не можемотправиться на звезду, равно как, умерев, не можем сесть в поезд.Вполне вероятно, что холера, сифилис, чахотка, рак суть не что иное, как небесныесредства передвижения, играющие ту же роль, что пароходы, омнибусы и поезда на земле.А естественная смерть от старости равнозначна пешему способу передвижения.507Из твоего письма я узнал важную новость – Гоген принял предложение. Разумеется,будет лучше всего, если он, бросив барахтаться в тамошнем дерьме, прямиком явится сюда: онрискует снова вываляться в нем, если по дороге застрянет в Париже.Впрочем, он, возможно, сумеет там продать привезенные с собой картины; это было быочень недурно. Прилагаю к письму ответ Гогену.Хочу сказать тебе вот что: сейчас я чувствую себя лучше, чем полгода назад, и потомуготов работать на севере с тем же воодушевлением, что на юге.Если мне лучше переехать в Бретань, где за небольшие деньги можно устроиться наполный пансион, я без колебаний согласен вернуться на север. Однако Гогену переезд на юг,несомненно, принесет пользу, особенно потому, что на севере через четыре месяца вновьначнется зима…Разумеется, картины Рикара или, скажем, Леонардо да Винчи не становятся хуже оттого, что их немного; но, с другой стороны, работы Монтичелли, Домье, Коро, Добиньи иМилле также нельзя считать плохими, хотя эти полотна зачастую делались чрезвычайно быстрои имеются в сравнительно большом количестве.Что до моих пейзажей, то мне все больше кажется, что самые лучшие из них – те,которые я писал особенно быстро.Возьми, например, тот, набросок с которого я тебе послал, – жатву и стога. Мне,правда, пришлось еще раз пройтись по нему, чтобы выправить фактуру и гармонизироватьмазки, однако сама работа была в основном сделана за один долгий сеанс, и, возвратясь к ней, япостарался внести в нее как можно меньше изменений.Но, уверяю тебя, когда я возвращаюсь после такого сеанса, голова у меня настолькоутомлена, что если подобное напряжение повторяется слишком часто, как было во время жатвы,я становлюсь совершенно опустошенным и теряю способность делать самые заурядные вещи.В такие минуты мысль о том, что я буду неодинок, доставляет мне удовольствие. Оченьчасто, приходя в себя после утомительного умственного напряжения – попытокгармонизировать шесть основных цветов: красный, синий, желтый, оранжевый, фиолетовый,зеленый, – я вспоминаю превосходного художника Монтичелли, который, говорят, былпьяницей и сумасшедшим.О, эта работа, и этот холодный расчет, которые вынуждают тебя, как актера,исполняющего очень трудную роль на сцене, напрягать весь свой ум и за какие-нибудь полчасаохватывать мыслью тысячи разных мелочей!В конце концов, единственное, чем я и многие другие могут облегчить душу иотвлечься, – это как следует наливаться и побольше курить, что, несомненно, не слишкомдобродетельно. Но, возвращаясь к Монтичелли, скажу: хотел бы я посмотреть на пьяницу передмольбертом или на лесах!Разумеется, все эти злобные иезуитские россказни насчет Монтичелли и тюрьмы ЛаРокет – грубая ложь.Как Делакруа и Рихард Вагнер, Монтичелли, логичный колорист, умевший произвестисамые утонченные расчеты и уравновесить самую дифференцированную гамму нюансов,бесспорно, перенапрягал свой мозг.Допускаю, что он пил, как Йонкинд; но ведь он был физически крепче, чем Делакруа, азначит, и страдал от лишений сильнее, чем последний (Делакруа был богаче) ; поэтому, неприбегай они с Йонкиндом к алкоголю, их перенапряженные нервы выкидывали бы что-нибудьеще похуже.Недаром Эдмон и Жюль Гонкуры говорят буквально следующее: «Мы выбирали табакпокрепче, чтобы оглушить себя в огненной печи творчества».Итак, не думай, что я стану искусственно взвинчивать себя, но знай, что я целикомпоглощен сложными раздумьями, результатом которых является ряд полотен, выполненныхбыстро, но обдуманных заблаговременно. Поэтому, если тебе скажут, что мои работы сделаныслишком быстро, отвечай, что такое суждение о них тоже вынесено слишком быстро. К тому жея сейчас еще раз просматриваю все полотна, прежде чем отослать их тебе. Во время жатвыработа моя была не легче, чем у крестьян-жнецов, но я не жалуюсь: такова уж судьбахудожника, и даже если это не настоящая жизнь, я все равно почти так же счастлив, как если быжил идеально подлинной жизнью.508Я так поглощен работой, что никак не выберу время сесть за письмо…Вчера, перед закатом, я был на каменистой вересковой пустоши, где растут маленькиекривые дубы; в глубине, на холме, – руины; внизу, в долине, – хлеба. Весь ландшафт – вовкусе Монтичелли: предельно романтичен. Солнце бросало на кусты и землю ярко-желтые лучи

Перейти на страницу: