Ван Гог. Письма

Японское искусство – это вроде примитивов, греков, наших старых голландцев –

Рембрандта, Петтера, Хальса, Вермеера, Остаде, Рейсдаля: оно пребудет всегда…

А ведь генерал Буланже опять принялся за свое… Ты не находишь, что он очень плохо

говорит? На трибуне он не производит никакого впечатления. Разумеется, это не основание для

того, чтобы не принимать его всерьез. Он ведь привык пользоваться речью лишь для

практических целей – разговоров с офицерами и начальниками арсеналов. Как бы то ни было,

воздействовать на публику словом он не умеет.

А все-таки забавный город этот Париж, где нужно подыхать, чтобы выжить, и где

создать что-нибудь может лишь тот, кто наполовину мертв!

Читаю сейчас «Страшный год» Виктора Гюго. В этой книге таится проблеск надежды,

но надежда эта далека, словно звезда.

Но не будем забывать, что Земля тоже планета, иначе говоря, небесное тело или звезда.

Что, если и остальные звезды похожи на нее? Это было бы не очень весело, потому что все

пришлось бы начинать сначала. Впрочем, с точки зрения искусства, которое требует времени,

прожить больше, чем одну жизнь, совсем не плохо. Было бы очень мило, если бы греки, старые

голландские мастера и японцы сумели возродить свои славные школы на других планетах. Но

на сегодня довольно.

512

Этот набросок даст тебе представление о сюжете новых этюдов – один размером в 30

– вертикальный, другой – горизонтальный. Содержания в каждом хватит на целую картину,

как, впрочем, и в других этюдах. Но я, ей-богу, не знаю, получатся ли у меня когда-нибудь

неторопливые, спокойно проработанные вещи; мне кажется, у меня вечно будет выходить нечто

растрепанное…

Думаю, что в диковатости моих этюдов маслом отчасти виноват здешний неутихающий

ветер. Ведь то же самое чувствуется и в работах Сезанна.

513

Если бы я стал задумываться обо всех, вероятно, предстоящих нам неприятностях, я

вообще не смог бы ничего делать; но я очертя голову накидываюсь на работу, и вот результат

– мои этюды; а уж если буря в душе ревет слишком сильно, я пропускаю лишний стаканчик и

оглушаю себя.

Само собой разумеется, таким путем я стану не тем, чем должен бы стать, а лишь еще

немного более одержимым.

Раньше я в меньшей степени чувствовал себя художником, но теперь живопись

становится для меня такой же отрадой, как охота на кроликов для одержимых, – они

занимаются ею, чтобы отвлечься.

Внимание мое становится сосредоточенней, рука – уверенней.

Вот почему я решаюсь почти определенно утверждать, что моя живопись станет лучше.

У меня ведь, кроме нее, ничего нет.

Читал ли ты у Гонкуров, что Жюль Дюпре также производил на них впечатление

одержимого?

Однако Жюль Дюпре все-таки сумел найти чудака-любителя, который платил ему за

картины. Ах, если бы и мне посчастливилось найти такого же, чтобы не сидеть у тебя на шее!

После кризиса, через который я прошел по приезде сюда, я не в силах больше строить

планы: я чувствую себя решительно лучше, но надежда, стремление пробиться во мне

сломлены, и работаю я лишь по необходимости, чтобы облегчить свои нравственные страдания

и рассеяться.

514 29 июля

Ты упомянул о пустоте, которую порой ощущаешь в себе; то же самое – и со мной.

Но подумай сам: наше время – эпоха подлинного и великого возрождения искусства;

прогнившая официальная традиция еще держится, но, по существу, она уже творчески

бессильна; однако на одиноких и нищих новых художников смотрят покамест как на

сумасшедших; и они – по крайней мере с точки зрения социальной – на самом деле

становятся ими из-за такого отношения к ним.

А ведь ты делаешь то же самое дело, что и эти мастера: ты снабжаешь их деньгами и

продаешь их полотна, что позволяет им делать новые. Если художник калечит себе характер

слишком напряженной работой, в результате которой теряет способность ко многому, например

к семейной жизни т. д., и если он, следовательно, творит не только с помощью красок, но и за

счет самоотречения, за счет разбитого сердца, то ведь и твоя работа не приносит тебе никакой

выгоды, а, напротив, требует от тебя того же полудобровольного, полувынужденного

подавления своего «я», что и работа художника.

Этим я хочу сказать, что косвенно ты также трудишься в живописи, где производишь

больше, нежели, например, я. Чем больше ты становишься торговцем предметами искусства,

тем больше ты становишься человеком искусства. Надеюсь, что и со мною – то же самое: чем

больше я становлюсь беспутной и больной старой развалиной, тем больше во мне говорит

художник и творец, участник того великого возрождения искусства, о котором идет речь.

Вот так обстоит дело. И все-таки вечное искусство и его возрождение, этот зеленый

побег, который дали корни старого срубленного ствола, – вещи слишком уж духовные, и на

сердце становится тоскливо, как подумаешь, что проще и дешевле было бы творить не

искусство, а свою собственную жизнь…

Знаешь ли ты, кто такие «мусме»? (Тебе это станет известно, когда ты прочтешь

«Госпожу Хризантему» Лоти). Так вот, я написал одну такую особу.

Это отняло у меня целую неделю – ничем иным я заниматься не мог. Меня злит вот