Ван Гог. Письма

лимонно-зеленые, очень светлые.
Одеяло – ало-красное. Окно – зеленое.
Умывальник – оранжевый, таз – голубой.
Двери лиловые.
Вот и все, что есть в этой комнате с закрытыми ставнями.
Мебель – крупных размеров и всем своим видом выражает незыблемый покой.
На стенах портреты, зеркало, полотенце и кое-что из одежды.
Рамка – поскольку в картине нет белого – будет белой.
Это полотно – мой реванш за вынужденный отдых.
Я буду работать над ним весь завтрашний день, но уже сейчас ты можешь видеть,
насколько прост замысел. Тени устранены, цвет наложен плоскостно, как на японских
гравюрах.
Это полотно – контраст к «Тарасконскому дилижансу» и «Ночному кафе».
Пишу кратко, так как завтра с первым свежим утренним светом сажусь кончать
картину…
Как-нибудь сделаю для тебя наброски и других комнат.
555 note 65
Мой дорогой брат, уж если ты жалуешься, что голова у тебя пуста и ты не в состоянии
сделать ничего путного, то мне и подавно не грех пребывать в меланхолии: я-то ведь без тебя и
вообще ни на что не способен. Поэтому давай будем спокойно курить свою трубку, не убиваясь
и не доводя себя до хандры только из-за того, что нам так трудно дается наша работа и что мы
не в силах справиться с нею поодиночке, а вынуждены трудиться вдвоем.
Разумеется, и у меня бывают минуты, когда мне хочется самому вернуться в торговлю и
тоже заработать немного денег.
Но раз мы пока что ничего изменить не можем, примиримся с неизбежным, с тем, что ты
осужден без отдыха заниматься скучной торговлей, а я, также без отдыха, вынужден
надрываться над тяжелой, поглощающей все мои мысли работой.
Надеюсь, уже через год ты увидишь, что мы с тобой создали кое-что подлинно
художественное.
Моя спальня – это нечто вроде натюрморта из парижских романов, знаешь, тех, что в
желтых, розовых и зеленых переплетах, хотя фактура, как мне кажется, и мужественнее, и
проще.
В ней нет ни пуантилизма, ни штриховки – ничего, кроме плоских, гармоничных
цветов.
Чем займусь после нее – не знаю: глаза все еще побаливают.
В такие минуты, после тяжелой работы, у меня всегда пусто в голове – тем более пусто,
чем тяжелее была работа.
Дай я себе волю, я с удовольствием послал бы к черту и даже, как папаша Сезанн, пнул
бы ногою то, что сделал. К чему, однако, пинать этюды ногами? Ей-богу, не лучше ли просто
оставить их в покое, если в них нет ничего хорошего? Если же есть – тем лучше.
Словом, не будем размышлять о том, что такое хорошо и что такое плохо – это всегда
относительно.
Беда голландцев как раз в том и состоит, что мы любим называть одно безусловно
хорошим, а другое безусловно плохим, хотя в жизни хорошее и плохое разграничены далеко не
так четко.
Да, я прочел «Сезарину» Ришпена. В ней кое-что есть, например описание отступления,
где так и чувствуешь усталость солдат. Не так ли мы сами бредем иногда по жизни, хоть мы и
не солдаты?
Ссора отца с сыном производит сильное впечатление, но книга в целом, как и «Силки»
того же Ришпена, слишком уж безотрадна, в то время как вещи Ги де Мопассана, выбирающего
не менее печальные сюжеты, кончаются гораздо более человечно. Возьми, к примеру,
«Господина Парана» или «Пьера и Жана». Конец в них тоже не счастливый, но люди все-таки
примиряются со своей долей и продолжают жить, а не кончают кровью и жестокостями, как у
Ришпена. Предпочитаю ему Мопассана – он утешительнее. Сейчас читаю «Евгению Гранде»
Бальзака – историю крестьянина-скупца…
Мы, конечно, не пишем картин в рамах, как голландцы, но все же делаем картины вроде
японских цветных гравюр. Удовольствуемся и этим.
556
Я распорядился провести газ в мастерскую и на кухню. Установка обошлась мне в 25
франков. Но ведь мы с Гогеном окупим ее за какие-нибудь две недели, если будем работать
вечерами, верно? Однако я жду Гогена со дня на день, и поэтому мне совершенно необходимо
еще, по крайней мере, 50 франков.
Я здоров, но непременно свалюсь, если не начну лучше питаться и на несколько дней не
брошу писать. Я дошел почти до того же состояния, что безумный Гуго ван дер Гус в картине
Эмиля Вотерса. И не будь моя природа двойственной – наполовину я монах, наполовину
художник, – со мною уже давно и полностью произошло бы то, что случилось с
вышеупомянутой личностью.
Не думаю, что это была бы мания преследования: когда я возбужден, меня поглощают
скорее мысли о вечности и загробной жизни.
Но, как бы то ни было, мне не следует слишком полагаться на свои нервы.
Касаюсь всего этого только для того, чтобы ты не думал, будто я питаю какое-то
недоверие к тем двум голландским художникам.
Дело в том, что я лишь после второго твоего письма сумел составить себе представление
об их работе. Мне было бы очень любопытно посмотреть фотографии их рисунков.
Меня подмывает написать тебе письмо специально для них – ты бы прочитал его им и
еще раз втолковал, почему, на мой взгляд, юг – ключ к современности и к будущему.
Вместе с тем тебе следовало бы объяснить им, что в импрессионизме надлежит видеть
не только школу, которая ограничивается оптическими опытами, а целое направление в
искусстве, стремящееся создать нечто великое. А если оба эти голландца занимаются или, по
крайней мере, занимались исторической живописью, так ведь бывают и плохие исторические
живописцы, например Деларош и Делор, а бывают и хорошие – например Э. Делакруа и
Мейссонье. Поскольку я решил не работать самое меньшее три дня, я, вероятно, напишу тебе и
тем двум сразу – это будет для меня отдыхом. Ты ведь знаешь, что меня довольно живо
интересует вопрос о влиянии импрессионизма на голландских художников и любителей
живописи.
Вот очень приблизительный набросок моего нового полотна – ряд зеленых кипарисов
под розовым небом со светло-лимонным полумесяцем.
На переднем плане – пустырь: песок и несколько чертополохов. Двое влюбленных:
бледно-голубой мужчина в желтой шляпе, женщина в розовом корсаже и черной юбке. Это
четвертая картина из серии «Сад поэта», которая украшает комнату Гогена…
Я завершил, как мог, всё, что начал, – мне страшно хочется показать ему что-то новое,
не подпасть под его влияние (ибо я уверен, что какое-то влияние он на меня окажет), прежде
чем я сумею неоспоримо убедить его в моей оригинальности. Надеюсь, что моя декорация в ее
теперешнем виде – достаточное тому доказательство.
557 note 66
Как тебе известно из моей телеграммы, Гоген прибыл сюда в добром здравии. По-моему,
он чувствует себя гораздо лучше, чем я.
Он, понятное дело, очень доволен тем, что ты продал его картины. Я – не меньше:
теперь хоть некоторые неизбежно предстоящие нам расходы по оборудованию мастерской не
лягут на твои плечи. Гоген, несомненно, тебе сегодня же напишет.
Он очень, очень интересный человек, и я совершенно уверен, что мы с ним сделаем
целую кучу всякой всячины. Он, видимо, немало создаст здесь; я, надеюсь,– тоже.
И тогда бремя, которое ты несешь, станет немного легче, смею даже думать, много
легче.
Я чувствую в себе потребность работать, работать до полного физического изнеможения
и нравственного надлома – это ведь для меня единственный способ возместить наши расходы.
Что же я могу поделать, если мои картины не продаются?..
Один момент мне казалось, что я заболею, но приезд Гогена развлек меня, и теперь я
убежден, что все пройдет. Нужно будет только некоторое время не питаться, как попало,– вот
и все.
И тогда ты вскоре получишь мои работы.
Гоген привез с собой великолепное полотно, которое выменял у Бернара, – бретонки на
лугу: зелено-белое, зелено-черное с ноткой красного и матовые тона тел. Словом, всем нам
нужно одно – побольше бодрости.
Верю, наступит день, когда начнут продаваться и мои вещи, но я так отстал по
сравнению с тобой – я лишь трачу и ничего не зарабатываю. Сознавать это иногда очень
грустно.
Кончаю, потому что тороплюсь: иду работать над новым полотном в 30.
Гоген тоже тебе сегодня напишет, я приложу его письмо к своему. Не могу, естественно,
заранее угадать, что он скажет о здешних краях и нашей жизни, но продажей своих картин,
которую ты ему устроил, он, во всяком случае, очень доволен.
558 note 67
Я уже писал тебе, что покамест не собираюсь болеть; но это со мной непременно
случилось бы, если бы мне пришлось опять пойти на новые расходы.
Дело в том, что я страшно тревожился, не перенапрягаешься ли ты.
С одной стороны, я отдавал себе отчет в том, что теперь мне остается одно – довести до
конца начатое, то, без чего Гоген не присоединился бы к нам; с другой стороны, ты знаешь по
собственному опыту, что с устройством на новом месте и меблировкой всегда связано больше
хлопот, чем предполагаешь.
Теперь я, наконец, вздохнул – нам здорово повезло с продажей картин Гогена, которую
ты устроил. Так или иначе, мы, то есть он, ты и я, можем малость перевести дух и спокойно
обдумать, что делать дальше.
Не бойся – я не так уж сильно беспокоюсь о деньгах. Гоген приехал, значит, на время
цель достигнута. Объединившись с ним, мы вдвоем не истратим и того, во что жизнь здесь
обходится мне одному.
По мере того как будут продаваться его работы, Гоген сумеет даже откладывать, что,
скажем, через год даст ему возможность перебраться на Мартинику и что было бы
неосуществимо, если бы он не приехал сюда.
Ты будешь получать одну картину в месяц от него и все мои. А я буду работать столько
же, сколько и раньше, но с меньшей затратой сил и с меньшими расходами. Думается, что
устроенная нами комбинация оправдает себя и в будущем. С домом все в порядке – он
становится не только удобным жильем, но и подлинным домом художника.
Итак, не бойся ни за меня, ни за себя…
Гоген – удивительный человек: он никогда не выходит из себя, работает напряженно,
но спокойно и, несомненно, дождется здесь удобного случая, чтобы сразу и значительно
шагнуть вперед.
В отдыхе он нуждается не меньше, чем я. Правда, с теми деньгами, которые он
заработал, отдохнуть можно было и в Бретани, но при данных обстоятельствах он сумеет
дождаться своего часа, не влезая при этом в неизбежные долги. Нам вдвоем нужно всего 250
фр. в месяц. Краски тоже обойдутся нам гораздо дешевле – мы ведь будем тереть их сами.
Следовательно, не беспокойся о нас, а лучше передохни сам – ты в этом очень
нуждаешься…
Все еще не знаю, что думает Гоген о моей декорации; знаю только, что кое-какие этюды