Ван Гог. Письма

осторожность: ты ведь знаешь, что такое обратиться с жалобой к властям! Подожди, по крайней

мере, пока вернешься из Голландии. Я несколько опасаюсь, что, очутившись на свободе, не

всегда сумею совладать с собой, если меня заденут или обидят, а уж люди не преминут этим

воспользоваться: заявление, посланное мэру, – факт, от которого не уйдешь. В ответ на него я

решительно отрезал, что с восторгом пойду и утоплюсь, если могу таким образом навсегда

осчастливить добродетельных жалобщиков, но что, нанеся сам себе рану, я, во всяком случае,

не поранил никого из этих людей и т. д. Словом, выше голову, хотя у меня-то самого в сердце

порой царит отчаянье. Ей-богу, твой приезд в настоящее время только обострит положение. Я

же уеду отсюда, когда мне представится естественная к тому возможность.

Надеюсь, письмо попадет к тебе в должном виде. Ни о чем не тревожься – теперь я

поуспокоился. Пусть все идет, как идет. Напиши мне, пожалуй, разок, но больше покамест не

надо. Терпение – вот что поможет мне окрепнуть и предохранит меня от нового приступа.

Разумеется, случившееся было для меня тяжелым ударом: я искренне и изо всех сил старался

подружиться с людьми и ничего подобного не ожидал.

До свиданья и, надеюсь, скорого, дорогой брат. Не волнуйся. Все это, может быть,

просто карантин, которому меня временно подвергли.

550

Я вполне, вполне согласен с доводами, которые ты приводишь в своем письме. Сам я

смотрю на вещи точно так же.

Нового мало. Г-н Салль пробует, кажется, подыскать мне квартиру в другой части

города. Одобряю его – тем самым я буду избавлен от необходимости уехать немедленно, у

меня будет жилье, я смогу съездить в Марсель, а то и дальше и присмотреть для себя место

получше. Г-н Салль выгодно отличается от других жителей Арля: он очень добр и

самоотвержен. Вот пока и все новости.

Если будешь сюда писать, постарайся добиться, чтобы мне, по крайней мере, разрешили

выход в город.

Насколько я могу судить, я не сумасшедший в прямом смысле слова. Ты убедишься, что

картины, сделанные мною в минуты просветления, написаны спокойно и не уступают моим

предыдущим работам. Работа меня не утомляет, наоборот, мне ее не хватает.

Разумеется, мне будет приятно повидать Синьяка, если он проездом побывает здесь. В

этом случае потребуется, чтобы мне разрешили выйти с ним в город – я хочу показать ему

свои картины.

Было бы также очень неплохо, если бы я мог погулять с ним по городу – мы с ним

поискали бы новое пристанище для меня. Но так как все это маловероятно, ему не стоит

срываться с места только ради того, чтобы повидаться со мной.

Мне особенно понравилось то место в твоем письме, где ты говоришь, что в жизни

нельзя строить иллюзии.

Нужно принимать свою участь, как нечто заранее данное, вот так-то. Пишу второпях,

чтобы письмо ушло поскорее, хотя ты, вероятно, получишь его не раньше воскресенья, когда

Синьяк уже уедет. Но тут уж я ни при чем.

Я требую одного – чтобы люди, фамилии которых мне даже неизвестны (они ведь

приняли все меры, чтобы я не узнал, кто написал пресловутое заявление), не совались в мои

дела и дали мне спокойно писать мои картины, есть, спать и время от времени совершать

вылазку в публичный дом (я холостяк). А они во все суются. Тем не менее я лишь смеялся бы

над ними, если бы не знал, сколько огорчений невольно причиняю тебе, вернее, причиняют они,

если бы это не задерживало работу и т. д.

Если такие неожиданные волнения будут повторяться и впредь, мое временное

душевное расстройство может превратиться в хроническое заболевание.

Будь уверен, что, если не произойдет ничего нового, я сумею предстоящей весной

поработать в садах не хуже, а возможно, и лучше, чем в прошлом году.

Будем же, по мере наших сил, тверды и без нужды не позволим наступать нам на ноги. С

самого начала я натолкнулся здесь на злобное недоброжелательство. Весь этот шум пойдет,

конечно, на пользу «импрессионизму», но мы-то с тобой только пострадаем из-за кучки дураков

и трусов.

Есть от чего прийти в негодование, верно? Я уже своими глазами видел в одной здешней

газете статью об импрессионистской, то бишь декадентской литературе.

Но что нам с тобой до газетных статей и прочего? Нам, видимо, суждено «служить

пьедесталом для других», как выражается мой достойный друг Рулен. Конечно, знай мы точно,

кому или чему мы, собственно, послужим таким пьедесталом, возмущаться нам было бы нечем.

Но служить пьедесталом неизвестно чему – все-таки обидно.

Впрочем, все это пустяки. Важно одно – чтобы ты, не сворачивая, шел к своей цели.

Наладив свою семейную жизнь, ты существенно поможешь и мне – после твоей свадьбы мы

попробуем выбрать для меня новую, более спокойную дорогу. Если я когда-нибудь начну

всерьез сходить с ума, мне, вероятно, не захочется оставаться в здешней лечебнице; но пока

этого не случилось, я намерен выйти из нее свободным человеком.

Разумеется, самое лучшее для меня – не оставаться одному, но я предпочту провести

всю жизнь в одиночке, чем пожертвовать чужой жизнью ради спасения своей. В наше время

живопись – безрадостное и скверное ремесло. Будь я католиком, у меня всегда был бы выход