Ван Гог. Письма

сам решать (или, по крайней мере, сказать), что для меня лучше – остаться здесь, где у меня

мастерская, или переехать в Экс.

Распространяюсь об этом потому, что хотел бы по возможности избежать расходов и

убытков, сопряженных с переездом, на который соглашусь лишь в случае крайней

необходимости.

Среди местного населения ходит, как мне кажется, какая-то легенда, которая внушает

ему страх перед живописью, – в городе об этом поговаривают открыто. Ну, да не беда –

арабам, насколько мне известно, свойственно то же предубеждение, и тем не менее в Африке

подвизается целая куча художников, верно?

Это доказывает, что при известной твердости можно победить предрассудки или, по

крайней мере, продолжать заниматься живописью, невзирая на них.

Беда только в том, что на меня лично верования окружающих всегда производят

слишком глубокое впечатление и я не умею смеяться над тем зерном правды, которое

неизменно содержится в любой нелепости.

Гоген, как ты убедишься, похож в этом отношении на меня: во время пребывания в Арле

он тоже испытывал какое-то необъяснимое беспокойство. Но ведь я прожил здесь больше года

и выслушал все плохое, что можно было сказать обо мне, Гогене и живописи вообще. Так

почему же я не в состоянии спокойно принимать вещи такими, как они есть, и предоставить

событиям идти своим ходом?

Не предчувствую ли я, что меня ожидает кое-что похуже – одиночка для

буйнопомешанных, где я побывал уже дважды?

Здесь мне выгодно оставаться прежде всего потому, что, как сказал бы Риве, «тут все

больные» и я не одинок.

Кроме того, я, как ты знаешь, горячо люблю Арль, хотя Гоген совершенно прав, называя

его самым грязным городом на всем юге.

Далее, я видел столько хорошего от соседей, от г-на Рея и всех, с кем познакомился в

лечебнице, что мне, без преувеличений, было бы легче навсегда остаться в ней, чем забыть

доброту, таящуюся в тех самых людях, которые питают невероятнейшие предубеждения насчет

художников и живописи или, во всяком случае, в отличие от нас, не имеют разумного и ясного

представления о ней.

Наконец, меня знают в местной лечебнице, и если на меня опять накатит, все обойдется

без лишнего шума, так как персоналу уже известно, что надо со мной делать. Обращаться же к

другим врачам у меня нет ни охоты, ни нужды.

Единственное мое желание – продолжать зарабатывать своими руками то, что я трачу…

После того, что случилось со мной, я больше не смею понуждать других художников

ехать сюда: они рискуют потерять разум, как потерял его я. Это относится также к де Хаану и

Исааксону. Пусть едут лучше в Антиб, Ниццу, Ментону – климат там, вероятно, здоровее.

578 note 81

Погода стоит у нас солнечная и ветреная. Я провожу много времени на воздухе, а ночую

и столуюсь до сих пор в лечебнице. Вчера ж сегодня пробовал работать. Г-жа Рулен тоже

уехала – она собирается временно пожить у матери в деревне – и увезла с собой

«Колыбельную». Я сделал с этой картины один набросок и два повторения. У г-жи Рулен

верный глаз – она выбрала самый лучший экземпляр, но я его повторяю и стараюсь, чтобы

повторение получилось не хуже, чем оригинал…

Бернар тоже написал мне, но я ему еще не ответил, так как объяснить характер

трудностей, с которыми тут сталкиваешься, очень трудно: северянина или парижанина с

нашими привычками или образом мысли, который надолго оседает в здешних краях, ожидают

кое-какие не слишком приятные неожиданности. Конечно, на первый взгляд, в каждом городе

есть своя живописная школа и куча ценителей живописи, но это лишь обманчивая видимость,

поскольку возглавляют их инвалиды и кретины от искусства…

В другое время и не страдай я такой обостренной восприимчивостью, я, наверно, немало

посмеялся бы над нелепой и странной стороной местных нравов. Теперь же она производит на

меня отнюдь не комическое впечатление. А в общем на свете столько художников, помешанных

на том или ином пунктике, что я постепенно утешусь этой мыслью.

Сейчас я особенно ясно понимаю страдания Гогена, заболевшего в тропиках тем же

недугом – чрезмерной впечатлительностью. В лечебнице я встретил больную негритянку –

она осталась здесь и служит уборщицей. Расскажи это Гогену.

Не думай слишком много обо мне, не поддавайся навязчивой идее – мне легче прийти в

себя, если я буду знать, что ты спокоен. Мысленно крепко жму тебе руку. С твоей стороны

очень мило предлагать мне переехать в Париж, но думаю, что суета большого города вряд ли

пойдет мне на пользу.

579 note 82

Твое теплое письмо проникнуто такой братской тревогой об мне, что я счел долгом

нарушить свое молчание. Пишу тебе в здравом уме и памяти, не как душевнобольной, а как

твой, так хорошо тебе знакомый брат. Вот как обстоит дело. Кое-кто из здешних жителей

обратился к мэру (фамилия его, кажется, Тардье) с заявлением (больше 80 подписей) * о том,

что я – человек, не имеющий права жить на свободе и так далее в том же духе.

После этого не то местный, не то окружной полицейский комиссар отдал распоряжение

снова госпитализировать меня.

Словом, вот уже много дней я сижу в одиночке под замком и присмотром служителей,